Последний рубеж

Фазин Зиновий Исаакович

К Солодухину подошла молодая смуглая женщина в черной кожанке, под которой виднелась простая красноармейская гимнастерка, заправленная в синюю юбку. Талию перехватывал натуго солдатский кожаный пояс. На голове вместо шлема алела выгоревшая косынка. С пояса свисал револьвер.

— Привет, товарищ! — Она крепко пожала руку латышу и по-свойски обратилась к Солодухину: — Слушай, Петр, я поскачу обратно в дивизию. Мне тут больше нечего делать.

— А нечего, то давай скачи, — кивнул Солодухин. —

Я тут еще чуток задержусь. Велено. А ты скачи, с богом!..

Тачанок и бричек заметно поубавилось у станции. Ездовые впрягали лошадей, бойцы охраны занимали места у пулеметов и с еще не улегшейся злобой поглядывали в небо. Оно уже не так сверкало, садилось солнце, и багровые облака низко висели над степным горизонтом.

Катя видела, как ускакала верхом на рыжем дончаке та женщина, которая по-свойски назвала Солодухина Петром. И долго Катя глядела ей вслед с восхищением и грустью. Скоро и мы кое-что узнаем благодаря Кате об этой женщине в черной потертой кожанке.

Автофургон так и простоял на месте всю ночь — в моторе что-то не ладилось. Ругать шоферов — их было двое — Кате не хотелось. Оба степенные, пожилые, знающие свое дело и заслуженные — в семнадцатом они служили в питерской автоброневой роте и участвовали во взятии Зимнего дворца, а таких людей Катя безмерно уважала.

Оставалось сидеть при имуществе и ждать. Еда у Кати с собой была, и поужинала она куском черного хлеба тут же, у фургона, сидя на траве и наслаждаясь красотой густозвездной июльской ночи. Земля и небо еще источали тепло, и, казалось, все живое ждет прохлады и росы. Лежать можно было, ничего не стеля под собой, хоть догола раздевайся — не простынешь.

Взошла луна, и стало совсем светло, почти как днем, только голубоватости вокруг больше. Сказка!

В ближнем окне вокзала Катя видела залитые совсем иным, желтым светом знакомые фигуры. Пылала на столе керосиновая лампа, и вокруг нее тесно сидели: лицом к окну — Уборевич и Солодухин, спиной — Эйдеман и Стуцка.

Работают! Обдумывают что-то. И ночь им не в ночь, ничем иным не живут, одно только сидит гвоздем в голове: как уберечь свои силы, а силы противника уничтожить, пленить, заставить очистить занятую им землю, сложить оружие.

И Катя потянулась к дневнику. Ну что же, если и ей ночь не в ночь, и все ее трогает и хочет она того же — скорейшей победы. О, как будет потом всем хорошо! Ну, и питерским ребятишкам, разумеется!

Записывай, записывай, Катенька. Заноси в тетрадь все, что рвется из души.

«Сначала расскажу о той женщине, которая подходила при мне перед вечером к Солодухину, а потом с его разрешения ускакала к себе в дивизию.

Это Янышева, известная у нас героиня. А впрочем, почему героиня? Настоящая, я бы сказала, женщина,

вот и все.

Совсем недавно погиб в бою ее муж, комиссар этой нашей дивизии, где начальствует теперь Солодухин. Погиб Янышев достойно: был ранен в плечо, но не выходил из боя, держался до последнего патрона, пока не пал от штыка врангелевца.

Мы знали: погибший, старый большевик, иваново-вознесенский ткач, был лично знаком с Лениным, работал до ухода на фронт в Москве. Не раз видели мы его тут, у нас в штабе, — такой был симпатичный, боевой, бесстрашный. Бывала у нас в штабе и его жена, Янышева эта самая, ее мы любили тоже, а служила она в той же дивизии, где он, ее муж.

В тот злосчастный июньский день, когда с передовой пришла весть о его гибели, в штабе нашем прямо царил траур, так все жалели его, а у Эйдемана, говорят, даже слезы выступили.

Долетела грустная весть и до Москвы, и до самого Ленина, и пришло указание доставить труп покойного Янышева в столицу для похорон. Спросили у Янышевой:

— Шура, поедешь с гробом?

Она это выслушала с опущенными глазами, но без единой слезинки, только голос был глухой и лицо бледное-бледное:

— Поеду…

Увезла Шура гроб с телом погибшего мужа в Москву, и туда же еще некоторые поехали из дивизии Солодухина. Рвался туда и сам Солодухин, да не мог он оставить дивизию. О Солодухине я тут же расскажу, тоже интересный человек, исключительного мужества, и не дай бог, если и с ним что-нибудь случится. Как раз после отъезда Янышевой с гробом и делегацией от нашего фронта в Москву слышала я такой разговор Эйдемана с Солодухиным:

— Петр Андрианович, дорогой мой, смотри, будь хоть ты поосторожней. Не лезь в самое пекло!

А Солодухин только пощипывает усы да улыбается — мол, о чем тут разговоры разговаривать, еще я помирать не собираюсь, надеюсь еще крымский табачок покурить. Так он и сказал.

Эйдеман тут ему пальцем как бы грозит: ну смотри, начдив! А тот все крутит усы, все крутит.

— Еще мы с тобой погуляем по Крыму, товарищ командарм. Авось и в море выкупаемся под солнышком, буде таковое нам засветит.

Эйдеман, я думаю, не суеверный человек, а тут, смотрю, стучит согнутым пальцем по столу — на счастье.

Солодухин тоже из рабочих, и знают его, говорят, и в Самаре, и в Питере, где он до фронта работал. Он давно в партии, но старым большевиком его не назовешь, лет ему всего под тридцать, даже меньше».

В записи Кати читаем дальше:

«Что было с похоронами Янышева в Москве — об этом рассказали наши товарищи, когда вернулись. Опустили комиссара под траурный марш в могилу у самой кремлевской стены. Почетный салют был из винтовок — все должное воздали погибшему комиссару, как полагается герою.