Последний рубеж
Шрифт:
В голове от злобы все у него потемнело, и он едва различал теперь окружающие предметы. Отпрянув от окна, наткнулся на ствол яблони и чуть не выколол себе глаз. Как слепой, на ощупь, выбрался из сада и пошел, спотыкаясь, вдоль улицы.
Скоро зрение к нему вернулось, и он благополучно нашел дорогу к своим.
Этой же ночью лихим налетом полуэскадрона были перебиты в селе все оказавшиеся тут белоказаки. Орлик успел первым ворваться в хату, где пели при повешенном комиссаре гадкую песню «Алла-верды». Прямо с порога он
Шашкой Орлик рубить не любил.
Когда Орлик вышел из хаты на крыльцо, недалеко от него разорвалась брошенная кем-то граната. Ярко сверкнуло, загрохотало, ударило как бы ветром и заложило уши. Осколками, к счастью, Орлика не задело, но его же ошалевшая лошадка, когда он ее отвязывал от крыльца, с испугу шарахнулась и крупом с такой силой прижала своего хозяина к крыльцу, что от невыносимой боли молодой наш боец потерял сознание и рухнул на землю.
Ничего, ничего, в этот раз снова обошлось — Орлика нашли, положили в двуколку и постарались выходить.
Очнулся он уже засветло.
Отряд конников — осталось в полуэскадроне уже не так много бойцов, и потому мы называем его отрядом, — лежал, спешившись, у железнодорожной насыпи и отстреливался, а на него наседали сотни две беляков.
— Лежи, лежи! — прикрикнула на Орлика рыженькая девушка с белой косынкой сестры милосердия.
— Что ты? — буркнул Орлик и выбрался из тележки, в которой лежал.
Схватив свой карабин, он, чувствуя себя еще не совсем здоровым, кинулся к насыпи и залег в цепь. Вернее, не залег, а стал стрелять с колена.
— Лежа надо! — закричала снизу рыженькая. — Эй, ты, хлопчик! Убьют!
Командир полуэскадрона уже был убит разрывом снаряда. Беляков поддерживали три орудия, укрытые вдали в кукурузе. Картечь отчаянно повизгивала в воздухе.
Вдруг вдали показался паровоз с одной бронеплощадкой. Следом за ним скакало много всадников. Кто же они? Свои?
— Ура-а-а! — загремело в степи.
Но война шла такая, что обе стороны кричали то же «ура» при атаке. Вот с бронеплощадки ударила трехдюймовка. Снаряд запел, просвистел над головой, удалился в сторону беляков и там ухнул взрывом в кукурузе.
— Ну, значит, свои! Ура-а-а!
От паровоза, развернувшись широкой лавой, скакало туда же, к кукурузе, до сотни всадников, и это тоже были свои. И побеждало их «ура», а «ура» беляков уже не слышно было — они поспешно уходили за овраг, в дымную степь.
Сверкали клинки, ржали лошади…
Оказалось, еще один отставший отряд из корпуса Жлобы прорывается к своим на север.
Все переменчиво на войне. Беляков прогнали, Орлик и его товарищи уцелели благодаря подоспевшей помощи, но слишком далеко ушли свои, и некуда было деться отставшим в голой безбрежной степи.
Силы соединившихся отрядов таяли с каждым часом. Их непрерывно атаковали с разных
На закате дня Орлик опять несся в строю, уже не на север, а куда-то на запад. За уходившим отрядом красных гнались по пятам дроздовцы. И вот в какой-то момент Орлика вдруг чем-то стукнуло сильно, а чем он сгоряча не разобрал. Обожгло жаром, вырвало из руки саблю, сметнуло с коня и трах о землю. Потом оказалось: близко разорвался снаряд.
Больше всего Орлик боялся ранения.
Пускай лучше убьет! А ранение для него хуже смерти; он понимал: стоит потерять сознание и попасть в руки санитара или сестры милосердия и — конец, — не станет Александра Дударя. Обнаружится, кто он на самом деле, а потом уже ничего не поправишь. За полгода, которые прошли со дня, когда Саша зашла с охапкой кленовых листьев к командарму и попросилась в кавалеристы, ей приходилось попадать в разные переделки, но в руки санитаров и сестер милосердия — ни разу.
Везло!..
Повезло и на этот раз. Орлика не ранило, а только обожгло, исхлестало взрывной волной и на время лишило сил. Сознание ясно работало, а мускульная сила вдруг куда-то ушла из рук, и они повисли как плети. Хочешь за что-то ухватиться, а пальцы как вата — ничего не в состоянии удержать.
Он пытался привстать с земли, но безуспешно. Сесть бы, поглядеть по сторонам. Все, что было впереди его запылившихся песком глаз, заслоняла разбитая тачанка, перевернутая колесами кверху. Слева лежал труп убитой лошади Орлика, и там тучей жужжали мухи. Справа, почти у глаз, вздымался из травы большой серый валун. Повернуться бы на спину — и это не удавалось.
Ах, проклятье! Вот и лежи лицом вниз, и дыши прижатыми к траве ноздрями…
Боли не было никакой, а беспомощность приводила в отчаяние.
Опять глаза плохо видели. Какое-то дымное марево стояло над степью. Что это? День? Вечер? Пить очень хотелось, водицы бы! Ах, черт возьми!
И вдруг Орлика окликнул молодой женский голосок:
— Милый! Ты здесь? А я ищу, куда делся? Трава высокая, не видно. Ну, дай сниму гимнастерочку. Ты, может, ранен, а так не разберешь.
К Орлику присела и задышала часто та самая рыженькая сестра. Рядом остановилась, скрипя колесами, крестьянская телега.
Сильные руки рыженькой помогли Орлику привстать, но гимнастерку он с себя снять не дал.
— Ты чего? Я не ранен.
— Ну? А лежишь почему? Прохлаждаешься? Эх, чудак человек! Дай осмотрю!
— Иди, иди отсюда, — заупрямился Орлик. — Чего пристала?
— Ну, не желает, не надо! — закричал кто-то с телеги.
Орлик, еще сидя на земле, увидел — в телеге развалились два раненых красноармейца, оба со свежими перевязками. У одного рука на перевязи, у другого голова вместе с бородой забинтована.
Свои, значит. Ну слава богу.
— Лезь! — крикнула рыженькая. — Живо!