Последний воин. Книга надежды
Шрифт:
Было у него ощущение, что он не жил до этого вечера, а лишь настраивался жить. Тяжко такое осознать, когда пятый десяток разменен, муторно, стыдно.
— Зачем ты куришь, Варя? — спросил некстати. — Это же вредно.
— А тебе не вредно?
— Давай оба бросим. Ты и я.
Она потянулась на стуле, гибко прогнула спину. В глазах сумрак и отчуждение.
— Только, пожалуйста, не будь занудой, Павел Данилович.
— Не хочешь, как хочешь. Пить и курить женщине вреднее, чем хмужчине. На потомстве отражается обязательно. Об этом нельзя забывать.
Варя смешно сгримасничала.
— У тебя прямо пунктик на этом, Паша. Ты случайно не озабоченный? У тебя, Паша, с психикой нет отклонений? Мне страшно, ты пойми. Я девушка
— Я уж и сам об этом думал, как это я с наследниками сплоховал. Чудно. С другой стороны, у каждого свой срок. Хотя бы и с детьми. Или их слишком рано заводят, с кем ни попадя, или слишком поздно. Свой срок редко кто угадывает. Тут многое должно в одну точку сойтись, от тебя не зависящее… Смотри, вот друг мой Спирин. Самой природой назначен отцом быть, а до сей поры без детей. Где объяснение? А другой мужик — пыль на ветру — до седых волос обиходить себя не умеет, а глядишь, нащёлкал ребятишек кучу, точно по нужде сходил. Сложный это вопрос, Варя, сложный. Зря ты посмеиваешься. Беречь себя надо на всякий случай.
— Всё, Паша, точка. Одно скажу, хоть обижайся, хоть нет, сегодня я тебе родить не могу. И не проси. Завтра — видно будет… Доброй ночи, дорогой наставник!
Встала, небрежно клюнула губами в щёку, рукой скользнула по волосам, как тёплым ветерком голову обдало. Спасибо и за это.
Остался один на кухне истукан истуканом. Чаю ещё выдул две чашки. Сигарету издымил. Думать ни о чём не думал, томился, каждой жилочкой вспоминал воздушное прикосновение.
Перед тем как лечь, не удержался, подкрался к двери, растворил щёлочку. Не видно ничего. Кровать как тёмная горка, да шкафчик у окна прорисовался смутным углом. И вдруг её голос, смехом разбавленный:
— Не майся, Павел Данилович. Замёрзнешь — приходи!
Точно крохотная граната в его мозгу разорвалась. Кожу обожгло и под ложечку тугой волной шибануло. Прикрыл дверь осторожно, как вор. Подумал: «Лучше бы это померещилось, лучше бы она меня не окликала».
Потихоньку обживались и готовились к весне. Варя подружилась с Урсулой и целыми днями пропадала у неё в доме, а Семён Спирин, напротив, приходил к Пашуте, и они с разных сторон прикидывали, как пробудить немногочисленное население Глухого Поля к осмысленной деятельности. Спирин в посёлке занимал по штату сразу несколько должностей — числился почтальоном, начальником гаража и даже дорожным смотрителем, но всё это, разумеется, было фикцией. Глухое Поле официально считалось отделением колхоза «Алые зори» и представляло собой как бы его тупиковую ветвь. Никакого гаража здесь не было и в помине, и техники остался допотопный «газик», на котором нельзя было одолеть без починки и десяти километров. Почта приходила сюда раз в неделю и состояла в основном из казённых ответов на запросы местного мудреца Тихона, касающиеся устройства всепланетного справедливого общества, центром которого столетний старец предполагал сделать город Ростов. Дорога, на коей Спирин начальствовал, проявляла себя в полной видимости лишь после таяния снегов, потому с ней тоже не было особых хлопот.
В посёлке насчитывалось человек тридцать населения, но оно, как и эта дорога, представляло собой по большей части явление сезонное. Объяснить этот «чернозёмный феномен» Спирин не мог, погружался в дебри демографических и исторических ассоциаций и упорно склонял друга к мистической мысли о роке, витающем над Глухим Полем со времён нашествия половцев, а ныне воплотившемся в фигуру районного мелиоратора Петра Петровича Хабило.
— Кто такой Хабило? — поинтересовался Пашута, в который раз услышав фамилию, выскакивающую посреди сумбурных рассуждений Спирина невзначай, как нецензурное словцо в речи нетрезвого мастерового.
— О, брат, это явление! Это, брат, стихия. Погоди, познакомишься. Это символ кое-чего. Власть ему дали по ошибке,
— Какая у него может быть власть? Он кто по должности?
— Такая и есть, ему хватает. Ты забыл, как в армии ведётся. Командир далеко, а твоей жизнью распоряжается ефрейтор. Ефрейтора на кривой не объедешь, для него лычка важнее отца с матерью. Так и тут. Хабило сам по себе нуль без палочки, да в том его и сила. Ты с нулём что ни делай, он нуль и будет. Всякий решает, какой от нуля вред, пусть себе дышит. Тем более, дышит он в ту ноздрю, в какую сверху велят. Всех начальников поскидают, любому бугру рога обломят, а с нулём ты чего сделаешь? Он одну ноздрю на другую переменил и опять дышит. И вид у него всегда невинно пострадавшего.
— Красиво излагаешь, — восхитился Пашута. — Слов много, а понять ничего нельзя. Тебе бы в лекторы податься, Сеня. Почему такая сочная земля пустует, скажи? Не земля — мёд.
— Из-за Хабилы, — ответил Спирин угнетённо, — Погоди, сам поймёшь. Скоро нагрянет.
Первым из местных поселенцев пришёл знакомиться старец Тихон, столетнего происхождения человек. Приковылял на второй день их приезда. Обличья он был сурового, но не ветхого. Высокий, прямой, со спокойным взглядом, где сквозила не до конца выцветшая небесная голубизна. Борода, понятно, белая, и усы белые, а на голове есть пушок с розоватым отливом. Явился не с пустыми руками, бутылочку настойки принёс. Объяснил так:
— К чаю лучшая добавка. Градусов нет, вы уж извиняйте, но крепость огромная. А за градусом вы, ребята, не гонитесь, он дьяволом заведён.
Намёк был понят, сели втроём чай пить. Варя с Урсулой дома у Спирина пирог пекли. Старик, удобно угнездившись у газовой плиты, с любопытством ребёнка разглядывал Пашуту.
— Кого-то ты мне напоминаешь, сынок. А кого — не пойму. У тебя на Дону родичей не водилось?
— Вроде нет. Коренной московский. И родители там жили. Правда, дед по материной линии пришлый, но откуда — мне неведомо. Может, и с Дона.
— То-то и оно, — огорчился Тихон. — Памятью вы, нынешние, слабоваты стали. Оттого и беспорядок. Хорошо, отца с матерью знаешь, а иной и себя-то вспоминает разве что к Рождеству Христову. Мы вон с Семёном часто об том толкуем. Это верно, все люди братья, а с другой стороны сомнительно. Ежели все братья, го откуда вражда и рознь? Кровь с кровью не воюет, это душа с чужой душой противоборствует. Поначалу ты в своём родстве разберись, а уж после строй общее счастье. Вона Семён привёз себе подружку, Урсулу то есть, а кто она ему? Он считает — жена, а я полагаю — лазутчик. Я её не хаю, она девка справная, но зачем ты её с гор снял? Каждому фрукту свой климат. Ты лимон на севере посодь — завянет. Но то лимон. Человек где хошь приживётся, но корней не пустит.
Спирин подмигнул Пашуте.
— Если тебя правильно оценивать, дедушка, то теория твоя вредная. Похоже, ты расист?
— А ты дурак, — обиделся Тихон, и теперь обращался исключительно к Пашуте, который его не перебивал и не лез с собственными суждениями.
— У Сеньки каша в голове, с ним толковать что с бабой. Чуть что не по нему — враз на тебя бирку наклеит. Это дело нам знакомое. Чем в тонкости вникнуть, бирку пришпилил — и готово. Уже ты вроде не человек, а экспонат. Права голоса не имеешь… Он, Семён-то, Хабилу почём зря кроет, а тот такой же. Или ты для него вредитель, или новатор сельского хозяйства. Середины нет. От книжек это идёт… У кого ума нету, тот его книжками и газетами норовит заменить. Ещё ящик этот проклятый влияет. Они его с утра до ночи готовы глядеть. Будто оттеда им кусок пирога подадут. Тьфу ты пропасть!.. Вот я и говорю, в памяти родовой суть бытия. Кто до тебя был, как жили — надо понять, после угадаешь, что завтра будет. А безродным по земле катиться — самое нелепое занятие. Тут уж ни газеты тебя не спасут, ни мать родная.