Последний защитник
Шрифт:
– Поблагодарить? За что?
– За мое освобождение. За то, что преподнесли мне лучшие дары на свете: жизнь и свободу. Мне очень жаль, что мы с вашим отцом не были друзьями. Признаюсь, когда Оливер отправил меня в Тауэр, я думал, что живым оттуда уже не выберусь. Но когда лорд-протектором стали вы, то меня освободили. И я нисколько не преувеличиваю, сэр, говоря, что десять лет назад вы спасли мне жизнь. Так что я ваш вечный должник.
Насколько помнил Кромвель, дело обстояло не совсем так. Когда началась революция, Бекингем бежал вместе с Карлом II в Шотландию, но затем поссорился с королем-изгнанником, вернулся в Англию
«Бекингем – ренегат, – сказал тогда Оливер Кромвель Ричарду. – Я не верю ему. Если человек предал единожды, то предаст и во второй раз. Когда он потерял отца, королевская семья относилась к нему как к своему ребенку, а теперь Бекингем отвернулся от них. А еще он развратник и вольнодумец. Бедная Мэри Фэрфакс будет проклинать тот день, когда вышла за него замуж».
После того как Бекингем нарушил условия домашнего ареста, его схватили и отправили в Тауэр. А месяц спустя Оливер Кромвель умер. Герцог по-прежнему содержался в Тауэре, хотя и в чрезвычайно комфортных условиях, как подобает представителю знатного рода, а также зятю генерала Фэрфакса. Он оставался в Тауэре еще почти шесть месяцев, до февраля 1659 года, когда Совет решил выпустить его под залог двадцати тысяч фунтов, выплаченных тестем.
Так что Ричард был тут вообще ни при чем. В тот недолгий период, когда он занимал должность лорд-протектора, у него имелись более насущные дела, чем судьба ренегата, который жил в Тауэре, ни в чем не нуждаясь. Вопрос об освобождении Бекингема решал Совет, а не он сам.
Но к чему тогда эта демонстративная благодарность? Неужели Бекингем и впрямь не знал, что он, Ричард, не сделал ничего, чтобы освободить его из Тауэра? Хотя, если хорошенько подумать, не все ли равно. Какой бы ни была правда, почему бы не воспользоваться положением.
– Сэр, – начал Кромвель, – когда Господь на короткое время вознес меня так высоко, я действовал по Его указанию. Я счастлив видеть вас в добром здравии.
– А я счастлив снова видеть вас на родине, у себя дома. Надо отметить это счастливое стечение обстоятельств, не так ли? Мы должны выпить за это, сэр. Я настаиваю.
Бекингем достал вино, бокалы и печенье из буфета. Он провозгласил тост за Кромвеля, и Кромвель не мог не провозгласить ответный тост за герцога.
– Я знаю, что в данное время вы находите более удобным жить на континенте… – заметил Бекингем, вновь наполняя бокалы.
– Можно и так сказать, сэр.
– Но тем не менее вы сейчас в Лондоне, буквально в двух шагах от Уайтхолла.
– Я приехал в Англию на неделю-другую, повидаться с семьей, – объяснил Кромвель. – Мы не виделись долгих восемь лет.
– Разве ваши родные живут не в деревне?
– Моя старшая дочь Элизабет приехала в Лондон.
– Вы должны дать мне знать, если я могу хоть как-то помочь вам или вашей семье. Возможно, я бы не затронул эту тему, если бы не печальные слухи… Полагаю, небольшая ссуда могла бы облегчить ваше положение.
Кромвель почувствовал, как у него запылали щеки.
– Вы слишком добры, сэр. Но…
– Для меня было бы истинным удовольствием помочь вам любым способом, каким только смогу, – перебил его Бекингем. –
– Я вас не совсем понимаю, сэр.
– Мы живем в греховные времена, и я сам всего лишь живой человек. «Errare humanum est: человеку свойственно ошибаться», как мудро заметил Сенека. Возможно, вам не захочется, чтобы ваше имя, равно как и имя вашей дочери, связывали с человеком с подмоченной репутацией, вроде меня.
– Полагаю, вы преувеличиваете, сэр, – вежливо отозвался Кромвель.
– Может быть, вы просто не знаете? Месяц назад состоялась ужасная дуэль.
Кромвель кивнул:
– Я кое-что слышал об этом. И об обстоятельствах, ее сопровождавших. Какое-то время в городе только об этом и говорили.
Бекингем, обладающий незаурядным актерским талантом, ловко изобразил, будто его переполнила скорбь:
– Я согрешил, но скорблю об этом всей душой. Собственно, я пригласил некоторых достойных людей завтра на День смирения. Смирения и раскаяния. Прежде всего это касается меня самого.
– Нам всем есть в чем покаяться, сэр.
– Это правда, сэр, истинная правда. Как я уже говорил, мы живем в греховные времена, и королевский двор подает всем прочим людям самый дурной пример на свете. Но следует проявлять милосердие, ведь, как вы справедливо заметили, всем нам есть в чем покаяться, не так ли? Я лишь надеюсь, что Господь примет завтра наши молитвы. Мне вспоминается библейская история о лепте вдовицы, и сие дает мне надежду. Какими бы ничтожными мы ни были, мы должны молиться, должны стремиться делать добро и искренне раскаиваться в своих грехах. Завтра мы услышим проповедь доктора Оуэна, и я уверен, это окажется чрезвычайно поучительным. Вы помните этого священника? Ваш отец часто к нему обращался. Как и бедный Вил, с которым вы уже познакомились, после Реставрации Оуэн был лишен прихода, но это исключительный праведник.
На мгновение Кромвель отвлекся и с интересом спросил:
– Господин Вил – священник? Тот человек, который привез меня сюда в экипаже?
– Да. Вернее, бедняга прежде был им. После Кембриджа он был капелланом в армии, а потом служил в одном из моих приходов, пока его у него не отобрали.
– Господин Вил носит шпагу.
– Да, носит. И знает, как ею пользоваться, служа праведным интересам. Но я уверен, когда эта страна снова станет подходящим для христиан местом, Вил перекует меч на орало, а я в качестве вознаграждения найду ему новый приход. Так вы придете завтра, сэр? Это бы очень много для меня значило.
Кромвель замешкался. С какой стати его присутствие или отсутствие вдруг имеет для Бекингема какое-то значение? За всем этим должен скрываться какой-то потаенный план. С другой стороны, он вряд ли мог себе позволить нанести обиду герцогу, который был готов предложить ему дружбу и деньги. В конце концов Ричард уступил, заметив:
– Но я ведь подвергну вас опасности, если приду. Да и для меня самого это весьма рискованно. Если Даррел узнал меня, то вполне могут узнать и другие.
Но Бекингема это нисколько не смутило. Он продолжал разливаться соловьем: