Последняя любовь Скарлетт
Шрифт:
– О чем это ты?..
Ретт, в свою очередь, посмотрел на нее очень удивленно и спросил:
– Как это о чем… О горностае… О том самом зверьке, которого так любезно подарил нам вчера вечером мистер Коллинз…
Скарлетт при этих словах скривилась, как от тупой зубной боли.
– А-а-а…
И тут, совершенно вопреки воле Скарлетт, перед ее глазами вновь живо и ярко предстали картины ее ночного кошмара.
Она невольно содрогнулась…
Горностай!.. Это злое, гадкое животное!.. Она изо всех сил рвется к Ретту, она так хочет найти дорогу таду, к едва различимой сверху извилистой ленте
А Ретт… Вместо того, чтобы освободить свою любимую, он берет этого зверька на руки и, нежно поглаживая его, куда-то удаляется…
О Боже!..
Что за наваждение?!.
И Скарлетт гнала от себя эту навязчивую картину, мысленно благодаря Бога за то, что это всего только страшный сон.
Ретт, дождавшись, покуда жена закончит свои размышления, спросил:
– Я никак не могу понять, дорогая – почему это ты так невзлюбила этого зверька?..
Та удивленно подняла брови.
– Я?..
– Ну не я же…
– С чего это ты взял?..
Вопрос этот прозвучал с явным вызовом – тем более, что она действительно чувствовала в себе к этому странному подарку мистера Коллинза явную неприязнь.
«Это, наверное, из-за того сна, – подумала она. – Впрочем, как знать: еще когда-то, давным-давно, в Таре, Мамушка говорила, что сны очень часто бывают вещими… Впрочем, и у меня самой было множество возможностей убедиться в этом – хотя бы тогда, когда я получила от Бо весть, что Эшли скончался… Он упорно снился мне каждую ночь подряд, причем – не тем пожилым человеком, которого я запомнила в последние годы, а молодым, как тогда, когда он был мобилизован в армию генерала Ли… Да, но там – Эшли, это ведь серьезно… Это же не какой-то мелкий грызун… Боже, наверное, я действительно совсем состарилась – но почему я все время думаю о совершенно ненужных мне теперь вещах?.. При чем тут Эшли?.. И причем тут какой-то горностай?..»
Ретт, склонив голову на бок, с улыбкой повторил свой вопрос:
– Чем тебе не нравится этот милый зверек?.. Это же не какая-то там противная белая лабораторная крыса и не глупая морская свинка… Когда-то, давным-давно, – продолжал он, – его мехом оторачивали мантии королей и наследных принцев… Мастера Реннесанса изображали его на своих картинах рядом с прекраснейшими дамами своего времени. На редкость благородное животное. Я ведь тебе, кажется, еще вчера вечером говорил об этом…
Скарлетт прищурилась и ничего не ответила. Она только подумала: «Кажется, Ретт впадает в детство… Он так увлеченно рассказывает об этом горностае, точно также, как мистер Коллинз о своих птичках… Кажется, Ретт не рассказывал мне с таким увлечением ни разу ни о чем – даже о своем антиквариате и о своих картинах… Да, стареем, стареем…»
Скарлетт попыталась успокоить себя мыслью, что такое, совершенно невинное увлечение ее мужа – не самое скверное (она вновь вспомнила вчерашний разговор под фонарем и рассказ Ретта о каком-то его знакомом, вышедшем на покой плантаторе, который, не зная, что ему делать, принялся пить и в конце-то концов промотал все свое состояние, которое копил всю жизнь).
«Пусть делает
Однако настроение ее уже было испорчено – наверняка потому, что напоминание о горностае воскресило в ее сознании картины давешнего ночного видения, такого страшного и беспросветного…
А Ретт, будто бы и не замечая, что на лицо жены легла какая-то тень, продолжал рассказывать, все увлеченней и увлеченней:
– Знаешь, оказывается – на редкость деликатное животное… Вчера вечером я поставил в его клетку блюдечко с молоком, так он при мне не стал его пить. Я сегодня утром проснулся, посмотрел – а там ничего нет… – Ретт улыбнулся. – За ночь выпил…
«Он рассказывает о нем, как о маленьком ребенке, – вновь подумала Скарлетт. – «Де-ли-кат-но-е…» – Она мысленно передразнила это выражение мужа. – Он даже не был так увлечен, когда рассказывал друзьям и родственникам о Кэт, когда та была маленькой…»
Ретт продолжал свой рассказ – глаза, его при этом блестели:
– У него такие острые зубки!.. Боюсь, чтобы он ничего не погрыз в моем кабинете… Ну ничего, ничего – думаю, что я сумею выдрессировать его…
Скарлетт, не слушая своего мужа, смотрела в окно, на старую смоковницу. Молодые июньские листья уже наливались соком, становились темно-зелеными, но само дерево было дряхлым – по старой, полумертвой коре расползались большие трещины, царапины, незаживаемые раны, нанесенные временем и людьми…
«Дереву небольно, – почему-то подумала Скарлетт, – не то, что нам, людям…»
Ретт, внезапно замолчав, внимательно посмотрел на свою жену.
– Да ведь ты совсем не слушаешь меня!.. – воскликнул он с чувством. – Тебе что – совсем неинтересно то, что я говорю тебе?.. Почему ты меня все время так упорно игнорируешь?.. Скарлетт, если тебе мои рассказы скучны, то так и скажи…
Скарлетт принужденно улыбнулась – улыбка эта получилась какой-то неестественной, мучительной, странной, похожей, скорее, на мучительную гримасу долго болевшего человека.
– Нет, нет, продолжай… Я слушаю тебя очень внимательно…
Ретт улыбнулся и нарочито-серьезно спросил:
– Разрешаешь?..
В этом вопросе миссис Батлер послышалась плохо скрываемая ирония. Впрочем, она могла не удивляться – в ситуациях, подобной этой, Ретт очень часто становился в позу человека, который намного выше своей собеседницы, и все, что бы та не сказала ему в ответ, может быть удостоено лишь ироническому остраказму.
Она вздохнула.
– Только не надо иронизировать… Я на какую-то минутку задумалась о своем… – Скарлетт виновато посмотрела на мужа. – Извини…
Ретт после этого извинения сделал мягкий жест рукой – ну конечно же!..
– Ничего, ничего… Кстати, а ты знаешь, как я назвал нашего зверька?..
Скарлетт устремила взор своих выцвевших зеленоватых глаз на мужа.
– Как?..
– Флинт…
Пожав плечами, она произнесла:
– Странное имя…
– Неужели ты не понимаешь, почему я назвал нашего горностая, – Ретт сделал ударение на слове «нашего», – именно так?..
Скарлетт передернула плечами.
– Нет…
– Подумай.