Последняя мистификация Пушкина

Лисунов Андрей Петрович

Но, как из­вест­но, пуб­ли­ка­цию за­пре­ти­ли в кон­це ок­тяб­ря - за не­де­лю до по­яв­ле­ния ано­ни­мок - и, на­до ду­мать, не без по­мо­щи Ека­те­ри­ны Ан­д­ре­ев­ны. В са­мой мо­ти­ви­ров­ке от­ка­за со­дер­жал­ся скры­тый на­мек на уча­стие в «экс­пер­ти­зе» близ­ко­го Ка­рам­зи­ну че­ло­ве­ка: «так как она (за­пис­ка - А.Л) в свое вре­мя не пред­на­зна­ча­лась со­чи­ни­те­лем для пе­ча­та­ния».

Алек­сандр I, не­со­мнен­но, взял с ис­то­ри­ка сло­во со­хра­нить со­дер­жа­ние За­пис­ки в тай­не. Но ка­ким об­ра­зом об этом уз­на­ли цен­зо­ры? Ста­ло быть, они об­ра­ти­лись к Ека­те­ри­не Ан­д­ре­ев­не за разъ­яс­не­ни­ем, от­ку­да поя­вил­ся столь опас­ный до­ку­мент, и она со­чла нуж­ным

дать ему ха­рак­те­ри­сти­ку, впол­не уст­раи­ваю­щую власть, но не Пуш­ки­на? Ведь Ека­те­ри­на Ан­д­ре­ев­на очень за­бо­тилась об ан­гель­ском по­до­бии сво­его му­жа, по­рой до бес­па­мят­ст­ва и по­те­ри вся­ко­го нрав­ст­вен­но­го чув­ст­ва. На тре­тий день по­сле ги­бе­ли по­эта она с вос­тор­гом пи­са­ла сы­ну:

Го­су­дарь вел се­бя по от­но­ше­нию к не­му и ко все­му его се­мей­ст­ву, как ан­гел... Ко­гда В(аси­лий) А(ндрее­вич) Ж(уков­ский) про­сил г(осу­да)ря во вто­рой раз быть сек­ре­та­рем его для Пуш­ки­на, как он был для Ка­рам­зи­на, г(осу­да)рь при­звал В(аси­лия) А(ндрее­ви­ча) и ска­зал ему: «По­слу­шай, бра­тец, я всё сде­лаю для П(уш­ки­на), что мо­гу, но пи­сать как к Ка­рам(зи­ну) не ста­ну; П(уш­ки­на) мы на­си­ло за­ста­ви­ли уме­реть, как хри­стиа­ни­на, а Ка­рамз(ин) жил и умер, как ан­гел». Что мо­жет быть спра­вед­ли­вее, тонь­ше, бла­го­род­нее по мыс­ли и по чув­ст­ву, чем та сво­его ро­да сту­пень, ко­то­рую он по­ста­вил ме­ж­ду эти­ми дву­мя ли­ца­ми?[238].

Ка­рам­зи­ной и в го­ло­ву не при­хо­ди­ло, что сво­им сер­деч­ным вос­кли­ца­ни­ем, она, ед­ва отой­дя от гро­ба по­эта, при­сое­ди­ни­лась к су­ду над Пуш­ки­ным, про­ти­во­пос­тав­ляя ему сво­его «ан­ге­ло­по­доб­но­го» му­жа за од­но с дру­гим «ан­ге­ло­по­доб­ным» - Ни­ко­ла­ем. Мяг­ко­сер­деч­ный Тур­ге­нев по-сво­ему, не без сму­ще­ния, объ­яс­нил это не­до­ра­зу­ме­ние:

Ко­неч­но так: го­су­дарь не мог вы­хва­лять жизнь Пуш­ки­на, умер­ше­го на по­един­ке и от­дан­но­го им под во­ен­ный суд, но он от­дал долж­ное сла­ве рус­ской, оли­це­тво­рив­шей­ся в Пуш­ки­не[239].

Все как буд­то пра­виль­но! Но серд­це жен­щи­ны долж­но бы­ло уло­вить раз­ни­цу - не сту­пень, а про­пасть ус­та­нав­ли­вал царь ме­ж­ду ве­ли­ки­ми людь­ми России. Са­мо имя Ка­рам­зи­на бы­ло лишь по­во­дом вы­ска­зать не­удо­воль­ст­вие Пуш­ки­ным, не­оп­рав­дав­шим на­де­ж­ды вла­сти. Ес­ли бы царь срав­нил смер­ти ис­то­ри­ка и по­эта, то ку­да бы ни шло, но Е.А.Ка­рам­зи­на уми­ля­лась ито­го­вым про­ти­во­пос­тав­ле­ни­ем их жиз­нен­но­го и твор­че­ско­го пу­ти, а, зна­чит, доб­ро­воль­но откре­щивалась от па­мя­ти Пуш­ки­на. Ска­жи ей кто-ни­будь об этом, она пер­вая на­зва­ла бы сво­его кри­ти­ка бе­зум­цем, так как по-сво­ему лю­би­ла по­эта и бы­ла уве­ре­на в от­вет­ном чув­ст­ве. Их тро­га­тель­ное про­ща­ние на смерт­ном од­ре по­эта луч­шее то­му под­твер­жде­ние!

Од­на­ко, не­лиш­не за­дать еще один во­прос: от­ку­да Пуш­кин уз­нал о су­ще­ст­во­ва­нии За­пис­ки, и ка­ким об­ра­зом она по­па­ла к не­му в ру­ки? Не от са­мо­го ли Ка­рам­зи­на?! Слу­чи­лось это, на­до ду­мать, в 1817 го­ду, ко­гда по­эт за­кан­чи­вал ли­цей, а Ка­рам­зи­ны жи­ли по со­сед­ст­ву на да­че. Пуш­кин час­тень­ко на­ве­щал их. Но еще охот­ней об­щал­ся он с мо­ло­ды­ми офи­це­ра­ми, рас­квар­ти­ро­ван­ны­ми в Цар­ском се­ле – бу­ду­щи­ми де­каб­ри­ста­ми, не­дав­но вер­нув­ши­ми­ся из за­гра­нич­но­го по­хо­да. С их уст не схо­ди­ли рас­ска­зы о пре­лес­тях ев­ро­пей­ской жизни. Ис­то­рик, ви­дя ка­кое па­губ­ное влия­ние ока­зы­ва­ют на его по­до­печ­но­го, ре­шил оз­на­ко­мить Пуш­ки­на с про­ти­во­по­лож­ной точ­кой зре­ния и по­ка­зал ему свою ра­бо­ту, вза­мен взяв с не­го сло­во, дан­ное им Алек­сан­д­ру, со­хра­нить в тай­не со­дер­жа­ние За­пис­ки. Но вы­шел курь­ез.

Мо­ло­дой по­эт пе­ре­пи­сал За­пис­ку и взял из нее

во­все не «мысль се­мей­ную», а то, что бо­лее со­от­вет­ст­во­ва­ло его воз­рас­ту - раз­мыш­ле­ние о при­ро­де са­мо­вла­стия: «что сде­ла­ли яко­бин­цы в от­но­ше­нии к рес­пуб­ли­кам, то Па­вел сде­лал в от­но­ше­нии к са­мо­дер­жа­вию: за­ста­вил не­на­ви­деть зло­упот­реб­ле­ния оно­го»[240] - и соз­дал всем из­вест­ную оду «Воль­ность»[241], ко­то­рую мно­гие ис­сле­до­ва­те­ли[242] до сих пор по­чи­та­ют пе­ре­ло­же­ни­ем лек­ций о «ес­те­ст­вен­ном пра­ве» цар­ско­сель­ско­го пре­по­да­ва­те­ля Ку­ни­цы­на и од­но­вре­мен­но след­ст­ви­ем про­стран­ных бе­сед по­эта с бра­том Тур­ге­не­ва Ни­ко­ла­ем, а за од­но и Чаа­дае­вым?

Как бы то ни бы­ло, важ­но дру­гое – те, кто не чи­тал За­пис­ку, и то­гда и се­го­дня мог­ли ду­мать об оде, что угод­но и как угод­но, а вот тем, кто про­чел оба про­из­ве­де­ния уже не на­до бы­ло объ­яс­нять, что имел в ви­ду мо­ло­дой по­эт и от­ку­да у не­го взя­лись столь зре­лые мыс­ли? По­нял, ве­ро­ят­но, и Алек­сандр I. Был ли у не­го раз­го­вор с Ка­рам­зи­ным, или ис­то­рик в оди­но­че­ст­ве пе­ре­жил стыд слу­чай­но­го ра­зо­бла­че­ния? Толь­ко с Пуш­ки­ным встре­чать­ся он по это­му по­во­ду не стал и от­но­ше­ния с ним пре­рвал рез­ко - без объ­яс­не­ний! Про­шло бо­лее пя­ти лет, по­ку­да по­эт осоз­нал свою оп­лош­ность, и, ус­по­ко­ив­шись, смог по дос­то­ин­ст­ву оце­нить под­лин­ный смысл ка­рам­зин­ской За­пис­ки.

По ино­му пу­ти по­шли ис­сле­до­ва­те­ли. Они не ста­ли объ­яс­нять оби­ду Пуш­ки­на, хо­тя она име­ла свое ос­но­ва­ние - ведь фор­маль­но по­эт ни в чем не про­ви­нил­ся, име­ни ис­то­ри­ка не на­звал, а об­мен идея­ми в то вре­мя был де­лом обычным! Спе­циа­ли­сты на­шли ку­да бо­лее по­нят­ное разъ­яс­не­ние не­ожи­дан­ной раз­молв­ки не­дав­них дру­зей! Ока­зы­ва­ет­ся, Ка­рам­зин рев­но­вал мо­ло­до­го по­эта к сво­ей же­не! Зна­ко­мый мо­тив! Все опять све­лось к из­лиш­ней чув­ст­ви­тель­но­сти по­эта! Спо­ру нет, Пуш­кин пе­ре­жи­вал маль­чи­ше­скую влюб­лен­ность[243] в Ека­те­ри­ну Ан­д­ре­ев­ну, но, что­бы при­пи­сать взрос­ло­му че­ло­ве­ку, да еще та­ко­му как Ка­рам­зин, про­яв­ле­ние рев­ни­во­го ма­ло­ду­шия, не­об­хо­ди­мо оп­ре­де­лен­ное на­строе­ние ума!

Вот та­кой плот­ный клу­бок из свя­зей про­шло­го и на­стоя­ще­го, из юно­ше­ских пе­ре­жи­ва­ний и муж­ской бла­го­дар­но­сти, из за­бот о За­пис­ке и «Ис­то­рии Пет­ра» об­ра­зо­вал­ся в судь­бе по­эта бла­го­да­ря од­ной жен­щи­не – Ека­те­ри­ны Анд­ре­ев­ны Ка­рам­зи­ной.

Она же в это вре­мя ду­ма­ла о бу­ду­щем сво­их де­тей. И по­сколь­ку все во­круг го­во­ри­ли о Чаа­дае­ве, не­дав­но опуб­ли­ко­вав­шем свои «Фи­ло­со­фи­че­ские пись­ма» в мо­с­ков­ском «Те­ле­ско­пе», ее пу­га­ла мысль, что кто-ни­будь нач­нет срав­ни­вать ра­бо­ту ее му­жа с «пись­ма­ми» че­ло­ве­ка, офи­ци­аль­но объ­яв­лен­но­го сума­сшед­шим. А срав­ни­вать бы­ло что! Для ду­маю­ще­го че­ло­ве­ка раз­но­гла­сия ме­ж­ду Ка­рам­зи­ным и Чаа­дае­вым име­ли прин­ци­пи­аль­ное зна­че­ние. Речь шла о даль­ней­шей судь­бе Рос­сии.

Встре­тив со­про­тив­ле­ние Ека­те­ри­ны Ан­д­ре­ев­ны, не же­лав­шей го­во­рить на опас­ную те­му, Тур­ге­нев пе­ре­нес ин­те­ре­сую­щий его раз­го­вор к Фи­кель­мон - к до­че­ри Хит­ро­во ум­ной До­ли:

где мно­го го­во­рил с нею, с му­жем о го­мео­па­тии и Ча­дае­ве[244].

Чаа­да­ев не скры­вал:

Я люб­лю мое оте­че­ст­во, как Петр Ве­ли­кий нау­чил ме­ня лю­бить его[245].

По его мне­нию, са­мо­дер­жец «на­шел у се­бя до­ма толь­ко лист бе­лой бу­ма­ги и сво­ей силь­ной ру­кой на­пи­сал на нем сло­ва Ев­ро­па и За­пад». Тем, кто по­доб­но Ка­рам­зи­ну, ви­дел в ре­фор­мах Пет­ра по­пыт­ку унич­то­жить са­мо­быт­ность Рос­сии, Чаа­да­ев от­ве­чал с ли­хой не­при­ну­ж­ден­но­стью: