Последняя мистификация Пушкина

Лисунов Андрей Петрович

Пуш­ки­ну при­шлось за­щи­щать­ся са­мо­му. Он за­ста­вил Бул­га­ри­на пре­кра­тить «гру­би­ан­скую по­ле­ми­ку», опуб­ли­ко­вав в «Те­ле­ско­пе» за 1831 год план «ис­то­ри­ко-нрав­ст­вен­но-са­ти­ри­че­ско­го ро­ма­на XIX ве­ка» под на­зва­ни­ем «На­стоя­щий Вы­жи­гин», па­ро­ди­руя са­мое из­вест­ное бул­га­рин­ское про­из­ве­де­ние «Иван Вы­жи­гин». На­зва­ния глав со­от­вет­ст­во­ва­ли ре­аль­ным со­бы­ти­ям из жиз­ни са­мо­го Бул­га­ри­на:

«Гла­ва I. Ро­ж­де­ние Вы­жи­ги­на в куд­лаш­ки­ной ка­ну­ре. Вос­пи­та­ние ра­ди Хри­ста. Гла­ва II. Пер­вый па­ск­виль Вы­жи­ги­на… Гла­ва VI. Мо­с­ков­ский по­жар. Вы­жи­гин гра­бит Мо­ск­ву. Гла­ва VII. Вы­жи­гин пе­ре­бе­га­ет.

Гла­ва VIII. Вы­жи­гин без кус­ка хле­ба. Вы­жи­гин ябед­ник. Вы­жи­гин тор­гаш. …Гла­ва XI. Ве­се­лая ком­па­ния. Курь­ез­ный ку­плет и пись­мо-ано­ним к знат­ной осо­бе…. Гла­ва XV. Се­мей­ст­вен­ные не­при­ят­но­сти. Вы­жи­гин ищет уте­ше­ния в бе­се­де муз и пи­шет па­ск­ви­ли и до­но­сы. Гла­ва XVI. Ви­док или мас­ку до­лой! Гла­ва XVII. Вы­жи­гин рас­каи­ва­ет­ся и де­ла­ет­ся по­ря­доч­ным че­ло­ве­ком. Гла­ва XVIII и по­след­няя. Мышь в сы­ре»[262].

В кон­це ста­тьи го­во­ри­лось, что ро­ман «по­сту­пит в пе­чать или ос­та­нет­ся в ру­ко­пи­си, смот­ря по об­стоя­тель­ст­вам». Бул­га­рин не стал ис­ку­шать судь­бу и ос­та­вил пуш­кин­ский вы­пад без от­ве­та. В те­че­ние не­сколь­ких лет он воз­дер­жи­вал­ся от га­зет­ной бра­ни в ад­рес по­эта, но в на­ча­ле 1837 го­да вновь по­дал го­лос, и это бы­ло серь­ез­ным зна­ком для Пуш­ки­на.

Как ни при­скорб­но го­во­рить, но Бул­га­рин лишь оз­ву­чил мне­ние ук­ре­пив­шее­ся в об­ще­ст­ве. То, что Пуш­кин ра­бо­тал над «Ис­то­ри­ей Пет­ра» пом­ни­ли не­мно­гие - но­вость эта с 1831 го­да уже по­те­ря­ла ост­ро­ту. А тот, кто ин­те­ре­со­вал­ся ею, за ред­ким ис­клю­че­ни­ем, не ве­рил, что по­эт спра­вит­ся с не­подъ­ем­ным гру­зом. За не­сколь­ко лет ра­бо­ты Пуш­кин ни­как не обо­зна­чил свои достиже­ния. Да­же Ка­рам­зин не то­мил пуб­ли­ку, вы­пус­кая свою «Ис­то­рию» отдель­ны­ми то­ма­ми! И пуш­кин­ская «Ис­то­рия Пу­га­че­ва» ско­рее на­по­ми­на­ла скуч­ный очерк, чем серь­ез­ное ис­то­ри­че­ское ис­сле­до­ва­ние. Во вся­ком слу­чае, так ее вос­при­нял но­вый чи­та­тель-раз­но­чи­нец, ищу­щий во всем оп­рав­да­ние сво­ему ра­цио­на­лиз­му и пло­хо по­ни­мав­ший уро­ки пуш­кин­ско­го бла­го­во­ле­ния.

Да, и сам по­эт был от­да­лен от чи­та­те­ля. Он на­пря­жен­но ра­бо­тал: со­ста­вил три­дцать од­ну тет­радь тек­ста, пе­ре­чи­тал мно­же­ст­во ли­те­ра­ту­ры. Его «Ис­то­рия Пет­ра», а также «Мед­ный всад­ник» - плод по­эти­че­ских раз­мыш­ле­ний над ис­то­ри­че­ским ма­те­риа­лом - долж­ны бы­ли вы­вес­ти чи­та­те­ля из за­блу­ж­де­ния, воз­вра­тить Пуш­ки­ну его ме­сто в куль­тур­ной жиз­ни об­ще­ст­ва, ес­ли бы не царь! Его по­ме­ты в по­эме, его рас­су­ж­де­ния о пред­ке-ре­фор­ма­то­ре де­ла­ли по­эту «боль­шую раз­ни­цу». Так что лю­бое упо­ми­на­ние о «па­де­нии зна­ме­ни­то­го по­эта» вы­зы­ва­ло у Пуш­ки­на раз­дра­же­ние и глухую ярость.

Блок впо­след­ст­вии на­звал это «от­сут­ст­ви­ем воз­ду­ха»[263], и вы­ра­зил­ся, без­ус­лов­но, точ­нее и спра­вед­ли­вее тех, кто в по­ис­ках ви­нов­ных ука­зы­вал толь­ко на власть и гнев­но изо­бли­чал ее в соз­на­тель­ной трав­ле бед­но­го по­эта. «От­сут­ствие воз­ду­ха» - да­ле­ко не по­эти­че­ский обо­рот, а впол­не кон­крет­ное оп­ре­де­ление то­го все­об­ще­го «рав­но­ду­шия ко все­му, что яв­ля­ет­ся дол­гом, спра­вед­ливостью, пра­вом и ис­ти­ной, ко все­му, что не яв­ля­ет­ся не­об­хо­ди­мо­стью», приво­див­шее в от­чая­ние по­эта - это от­сут­ст­вие нрав­ст­вен­ной чис­то­ты не толь­ко в го­су­дар­ст­вен­ной жиз­ни, но и в по­все­днев­ных че­ло­ве­че­ских от­но­ше­ни­ях.

С тем же яв­ле­ни­ем в пол­ной ме­ре столк­нул­ся и Тур­ге­нев. Вдо­воль на­сла­див­шись пер­вы­ми дня­ми свет­ско­го об­ще­ния, он огор­чен­но

под­во­дит итог им в днев­ни­ко­вой за­пи­си от 8 де­каб­ря: «ни с кем от­кро­вен­но го­во­рить нель­зя: кто за мне­ние, кто за лю­дей сер­дит­ся». И сре­ди них - Ка­рам­зи­ны, Вя­зем­ские…и да­же Жу­ков­ский.

Ос­та­вал­ся один вы­ход - к Пуш­ки­ну. 9 де­каб­ря, по­бы­вав в гос­тях у по­эта, Тур­ге­нев вспо­ми­на­ет об этом лишь че­рез день и то в при­ме­ча­нии, по­сколь­ку за­хо­дил, ве­ро­ят­но, без ви­ди­мой при­чи­ны - не по де­лу, а про­сто от­дох­нуть душой:

10 де­каб­ря... Был в те­ат­ре, в ло­же Пуш­ки­ных (у ко­их был на­ка­ну­не) и ве­чер у Вя­зем­ских с Бе­не­дик­то­вым[264].

И сле­дую­щий день Тур­ге­нев про­во­дит ря­дом с Пуш­ки­ным и его ли­те­ра­тур­ным ок­ру­же­ни­ем. Тут он сам се­бе по­нра­вил­ся - так бы­ло хо­ро­шо:

11 де­каб­ря ... обе­дал у кня­зя Ни­ки­ты Тру­бец­ко­го с Жу­ков­ским, Вя­зем­ским, Пуш­ки­ным, кня­зем Ко­чу­бе­ем, Тру­бец­ким, Га­га­ри­ным и с Лен­ским, бол­тал ум­но и воз­бу­ж­дал дру­гих к ост­ро­там[265].

Но пе­ре­дох­нув не­сколь­ко дней, он вновь ки­нул­ся в «омут» свет­ской жиз­ни, в са­мый ее центр - к ве­ли­кой кня­ги­не:

12 де­каб­ря ... На­нял во­зок и от­пра­вил­ся к вел. Кня­ги­не, в Ми­хай­лов­ский дво­рец, но встре­тил ее на ка­на­ле; к ча­су со­бра­лись и дру­гие пред­став­ляю­щие­ся и бла­го­да­ря­щие. ... Вел. кня­ги­ня рас­спра­ши­ва­ла ме­ня о ру­ко­пи­сях и кон­чи­ла изъ­яв­ле­ни­ем же­ла­ния ви­деть их[266].

При­ми­рил­ся Тур­ге­нев и с Ка­рам­зи­ны­ми в от­вет на их встреч­ное же­ла­ние:

По­лу­чил за­пис­ку от Со­фьи Кар[ам­зи­ной] при­гла­си­тель­ную и при­ми­ри­тель­ную, за­ехал к Крот­ко­вым, лю­без­ни­чал с да­ма­ми... От­ту­да пря­мо к Ка­рамз., там Эми­лия, Ме­щер­ские бра­тья, Ве­не­вит. Вя­зем­ский. — Встре­ча с Мещ.[267].

И тут же кру­го­во­рот со­бы­тий унес Тур­ге­не­ва в сто­ро­ну от Пуш­ки­на.

13 де­каб­ря по­эт уча­ст­во­вал вме­сте с дру­ги­ми пи­са­те­ля­ми, му­зы­кан­та­ми и ар­ти­ста­ми Боль­шо­го те­ат­ра в дру­же­ском зав­тра­ке, уст­ро­ен­ном в честь М.И.Глин­ки в до­ме А.В.Все­во­лож­ско­го. Ис­пол­нял­ся шу­точ­ный «Ка­нон» в честь Глин­ки, со­чи­нен­ный Пуш­ки­ным, Жу­ков­ским, Вя­зем­ским и Ви­ель­гор­ским на му­зы­ку Одо­ев­ско­го. Не­сколь­ко дней спус­тя но­ты и сло­ва «Ка­но­на» бы­ли от­пе­ча­та­ны в ти­по­гра­фии[268].

Тур­ге­нев на зав­тра­ке не был и ни­че­го по это­му по­во­ду не на­пи­сал. За­то сре­ди за­ме­ток, фик­си­рую­щих раз­го­во­ры о бра­те и «фран­цуз­ских» бу­ма­гах, при­ве­зен­ных по прось­бе Пуш­ки­на, вновь воз­ни­ка­ет имя Му­си­ной-Пуш­ки­ной:

К гр. Пушк. там Эми­лия - ми­ла как пре­ж­де[269].

И ко­неч­но же На­та­лья Ни­ко­ла­ев­на не­зри­мо при­сут­ст­ву­ет ря­дом, по­сколь­ку за­пись сле­дую­ще­го дня от­кры­ва­ет­ся раз­мыш­ле­ни­ем на ту же те­му и за­вер­ша­ет­ся сим­во­ли­че­ским вы­бо­ром ме­ж­ду дву­мя кра­са­ви­ца­ми:

14 де­каб­ря... По­слал гр. Пуш­ки­ной туф­ли, над­пи­сал «que ne suis-je la fougere», а дру­гой по­шлю, над­пи­сал на них: suivez-moi —т. е. к но­гам ctr.[270].

По­хо­же, Тур­ге­нев скло­нил­ся на сто­ро­ну На­та­льи Ни­ко­ла­ев­ны. Да, и как ина­че? Ведь у нее в до­ме он на­хо­дил вре­мя и ме­сто для на­стоя­щей за­ду­шев­ной бе­се­ды, спо­соб­ной от­влечь от гру­ст­ных мыс­лей и тяж­кой не­об­хо­ди­мо­сти нра­вить­ся тем, от ко­го за­ви­се­ла судь­ба бра­та. Ве­че­ром сле­дую­ще­го дня Тур­ге­нев за­шел к Пуш­ки­ным и ос­тал­ся у них до по­лу­но­чи. Ко­неч­но, цен­тром при­тя­же­ния был и ос­та­вал­ся Пуш­кин, но и для же­ны по­эта на­шлись до­б­рые и важ­ные сло­ва.