Последняя мистификация Пушкина

Лисунов Андрей Петрович

Не на­до за­блу­ж­дать­ся: как бы ве­лик ни был ге­ний это­го че­ло­ве­ка и не­обы­чай­ная энер­гия его во­ли, то, что он сде­лал, бы­ло воз­мож­но лишь сре­ди на­ции, чье про­шлое не ука­зы­ва­ло ей вла­ст­но то­го пу­ти, по ко­то­ро­му она долж­на бы­ла дви­гать­ся, чьи тра­ди­ции бы­ли бес­силь­ны соз­дать ее бу­ду­щее, чьи вос­по­ми­на­ния сме­лый за­ко­но­да­тель мог сте­реть без­на­ка­зан­но[246].

Ес­ли из­ба­вить­ся от вы­со­кой ри­то­ри­ки, то мысль Чаа­дае­ва и са­ма ока­жет­ся при­ме­ром из­вест­но­го за­блу­ж­де­ния, буд­то «По­бе­ди­те­ля не су­дят»:

Он пре­об­ра­зо­вал то, что су­ще­ст­во­ва­ло лишь по име­ни, унич­то­жил он толь­ко то, что все рав­но не­спо­соб­но

бы­ло удер­жать­ся, соз­дал он толь­ко то, что са­мо со­бою шло к сво­ему соз­да­нию, со­вер­шил он толь­ко то, что до не­го уже пы­та­лись со­вер­шить его пред­шествен­ни­ки»[247].

И что же? Прой­дет не так уж мно­го вре­ме­ни, и на­род без со­дро­га­ния нач­нет рас­пе­вать: «Мы свой, мы но­вый мир по­стро­им», сту­пая по го­ло­вам со­оте­че­ст­вен­ни­ков и твер­до ве­ря, что унич­то­жа­ет то, что не­спо­соб­но удер­жать­ся, и со­вер­ша­ет то, что до не­го никто не совершал.

Ах, как Чаа­дае­ву хо­те­лось быть при­ня­тым и об­лас­кан­ным кро­шеч­ной, эгои­сти­че­ской Ев­ро­пой – ком­плекс боль­шо­го муж­чи­ны пе­ред ма­лень­кой женщи­ной:

Ес­ли бы мы не рас­ки­ну­лись от Бе­рен­го­ва про­ли­ва до Оде­ра, нас и не за­ме­ти­ли бы.

Пуш­кин мно­го раз­мыш­лял над этой те­мой. Спо­ры о Ги­зо – о его «Ис­то­рии ци­ви­ли­за­ции в Ев­ро­пе» (1828) и «Ис­то­рии ци­ви­ли­за­ции во Фран­ции» (1829-1832) - со­про­во­ж­да­ли по­эта все 30-е го­ды.

Но осо­бен­но ост­ро, ес­ли ве­рить днев­ни­ку Тур­ге­не­ва, ве­лись они в де­каб­ре 1836 го­да. Пуш­кин, еще до за­ня­тий «Ис­то­ри­ей Пет­ра», от­ве­чая По­ле­во­му на его «Ис­то­рию рус­ско­го на­ро­да», писал:

Вы по­ня­ли ве­ли­кое дос­то­ин­ст­во фран­цуз­ско­го ис­то­ри­ка. Пой­ми­те же и то, что Рос­сия ни­ко­гда ни­че­го не име­ла об­ще­го с ос­таль­ною Ев­ро­пою; что ис­то­рия ее тре­бу­ет дру­гой мыс­ли, дру­гой фор­му­лы, как мыс­ли и фор­му­лы, вы­ве­ден­ной Ги­зо­том из ис­то­рии хри­сти­ан­ско­го За­па­да[248].

По­ле­вой от­во­дил ку­пе­че­ст­ву ту же роль в ис­то­рии Рос­сии, ко­то­рую Ги­зо от­во­дил бур­жуа­зии или треть­ему со­сло­вию в раз­ви­тии за­пад­но­ев­ро­пей­ской ци­ви­ли­за­ции. Пуш­кин, в то вре­мя изу­чав­ший ис­то­рию фран­цуз­ской ре­во­лю­ции и глуб­же – раз­ви­тие фео­да­лиз­ма, ви­дел су­ще­ст­вен­ную раз­ни­цу в ус­та­нов­ле­нии со­слов­ных от­но­ше­ний в Рос­сии и на За­па­де. По его мне­нию, в Ев­ро­пе:

Ну­ж­да в день­гах за­ста­ви­ла ба­ро­нов и епи­ско­пов про­да­вать вас­са­лам пра­ва… В по­след­ст­вии вре­ме­ни ко­ро­ли для унич­то­же­ния вла­сти силь­ных вла­дель­цев, не­пре­стан­но по­кро­ви­тель­ст­во­ва­ли об­щи­ны, и ко­гда ма­ло-по­ма­лу на­род от­ку­пил­ся, а вла­дель­цы обед­не­ли и ста­ли про­сить­ся на жа­ло­ва­ние ко­ро­лей, они вы­бра­лись из фео­даль­ных сво­их вер­те­пов и ста­ли яв­лять­ся при­ру­чен­ные в двор­цо­вые пе­ред­ние. Ко­ро­ли по­чув­ст­во­ва­ли всю вы­го­ду се­го но­во­го по­ло­же­ния; да­бы при­крыть но­вые не­об­хо­ди­мые рас­хо­ды, они при­бег­ну­ли к про­да­же су­деб­ных мест… Сия ме­ра ут­вер­ди­ла не­за­ви­си­мость de la Magistrature (гра­ж­дан­ских са­нов­ни­ков), и сие со­сло­вие во­шло в со­пер­ни­че­ст­во с дво­рян­ст­вом…[249].

Так, бла­го­да­ря раз­ви­тию фео­даль­ных от­но­ше­ний, об­ра­зо­ва­лось за­пад­но-ев­ро­пей­ское третье со­сло­вие. Но, как за­ме­тил по­эт, «фео­да­лиз­ма в Рос­сии не бы­ло», а, зна­чит, и не бы­ло ус­ло­вий для воз­ник­но­ве­ния третье­го со­сло­вия, и ари­сто­кра­тия, ко­то­рую при­ня­то свя­зы­вать с фео­да­лиз­мом, во­все им не ог­ра­ни­чи­ва­ет­ся, а от­но­сит­ся как об­щее к ча­ст­но­му (к сло­ву ска­зать, без ари­сто­кра­тии – или, по-фран­цуз­ски, эли­ты - не об­хо­дит­ся ни од­но об­ще­ст­во, да­же де­мо­кра­ти­че­ское). Вы­хо­дит,

«ари­сто­кра­ция, а не фео­да­лизм, ни­ко­гда не су­ще­ст­во­вав­ший, ожи­да­ет рус­ско­го ис­то­ри­ка», по­сколь­ку на­ши «боя­ре жи­ли в го­ро­дах при дво­ре кня­же­ском, не ук­ре­п­ляя сво­их по­мес­тий», а «Ве­ли­кие кня­зья не име­ли ну­ж­ды со­еди­нять­ся с на­ро­дом, да­бы их ус­ми­рять». Но в та­ком по­ло­же­нии ве­щей бы­ла своя опас­ность – воз­ник­но­ве­ние внут­ри­ари­сто­кра­ти­че­ской борь­бы:

мень­шое дво­рян­ст­во унич­то­жи­ло ме­ст­ни­че­ст­во и бо­яр­ст­во, при­ни­мая сие сло­во не в смыс­ле при­двор­но­го чи­на, но в смыс­ле ари­сто­кра­ции.

Унич­то­жи­ло опять же с по­мо­щью глав­но­го ари­сто­кра­та – Пет­ра I, введ­ше­го чи­ны в Рос­сии. За­кан­чи­вая объ­яс­не­ние сво­ей по­зи­ции, Пуш­кин еще раз повто­рил: «Фео­да­лиз­ма у нас не бы­ло, и тем ху­же». Ху­же, по­сколь­ку ес­те­ст­вен­ное раз­ви­тие фео­да­лиз­ма, как мень­шее зло, мог­ло пре­дот­вра­тить столь дикое, не­кон­тро­ли­руе­мое раз­ло­же­ние на­шей об­ще­ст­вен­ной эли­ты - блуд им­пе­рат­риц и че­хар­ду двор­цо­вых пе­ре­во­ро­тов.

Ина­че ду­мал Чаа­да­ев. Не­уда­чи Рос­сии он ви­дел в том, что она не дос­та­точ­но ре­ши­тель­но пе­ре­ни­ма­ла опыт Ев­ро­пы. И все­му ви­ной бы­ло то, что

По во­ле ро­ко­вой судь­бы мы об­ра­ти­лись за нрав­ст­вен­ным уче­ни­ем, ко­то­рое долж­но бы­ло нас вос­пи­тать, к рас­тлен­ной Ви­зан­тии, к пред­ме­ту глу­бо­ко­го пре­зре­ния этих народов[250].

Ко­неч­но, Пуш­кин не мог не от­ве­тить Чаа­дае­ву на этот лю­бов­ный бред, но что са­мое лю­бо­пыт­ное, от­ве­чал он в тот день, ко­гда уз­нал, что на­ка­ну­не За­пис­ка Ка­рам­зи­на не про­шла пред­ва­ри­тель­ную цен­зу­ру – окон­ча­тель­ное за­пре­ще­ние по­сту­пи­ло 3 но­яб­ря, – то есть пе­ре­жи­вал слож­ные чув­ст­ва, не­воль­но срав­ни­вая ра­бо­ты ис­то­ри­ка и фи­ло­со­фа. 19 ок­тяб­ря 1836 года он пи­сал дру­гу:

я да­ле­ко не во всем со­гла­сен с ва­ми. Нет со­мне­ния, что схиз­ма (раз­де­ле­ние церк­вей) отъ­е­ди­ни­ла нас от ос­таль­ной Ев­ро­пы, что мы не при­ни­ма­ли уча­стия ни в од­ном из ве­ли­ких со­бы­тий, ко­то­рые ее по­тря­са­ли, но у нас бы­ло свое осо­бое пред­на­зна­че­ние. … Вы го­во­ри­те, что ис­точ­ник, от­ку­да мы чер­па­ли хри­сти­ан­ст­во, был не­чист, что Ви­зан­тия бы­ла дос­той­на пре­зре­ния и пре­зи­рае­ма и т. п. Ах, мой друг, раз­ве сам Ии­сус Хри­стос не ро­дил­ся ев­ре­ем и раз­ве Ие­ру­са­лим не был прит­чею во язы­цех? Еван­ге­лие от это­го раз­ве ме­нее изу­ми­тель­но? У гре­ков мы взя­ли еван­ге­лие и пре­да­ния, но не дух ре­бя­че­ской ме­лоч­но­сти и сло­во­пре­ний. … Со­гла­сен, что ны­неш­нее на­ше ду­хо­вен­ст­во отстало…

Что же ка­са­ет­ся на­шей ис­то­ри­че­ской ни­чтож­но­сти, то я ре­ши­тель­но не мо­гу с ва­ми со­гла­сить­ся. …Про­бу­ж­де­ние Рос­сии, раз­ви­тие ее мо­гу­ще­ст­ва, ее дви­же­ние к един­ст­ву (к, рус­ско­му един­ст­ву, ра­зу­ме­ет­ся), оба Ива­на, ве­ли­че­ст­вен­ная дра­ма, на­чав­шая­ся в Уг­ли­че и за­кон­чив­шая­ся в Ипать­ев­ском мо­на­сты­ре,— как, не­у­же­ли всё это не ис­то­рия, а лишь блед­ный и по­лу­за­бы­тый сон? А Петр Ве­ли­кий, ко­то­рый один есть це­лая все­мир­ная ис­то­рия! А Ека­те­ри­на II, ко­то­рая по­ста­ви­ла Рос­сию на по­ро­ге Ев­ро­пы? А Алек­сандр, ко­то­рый при­вел вас в Па­риж? …Хо­тя лич­но я сер­деч­но при­вя­зан к го­су­да­рю, я да­ле­ко не вос­тор­га­юсь всем, что ви­жу во­круг се­бя; как ли­те­ра­то­ра — ме­ня раз­дра­жа­ют, как че­ло­ве­ка с пред­рас­суд­ка­ми — я ос­корб­лен,— но кля­нусь че­стью, что ни за что на све­те я не хо­тел бы пе­ре­ме­нить оте­че­ст­во, или иметь дру­гую ис­то­рию, кро­ме ис­то­рии на­ших пред­ков, та­кой, ка­кой нам Бог ее дал[251].