Последняя мистификация Пушкина

Лисунов Андрей Петрович

Ну что, - об­ра­тил­ся Пуш­кин к Рос­се­ту, - вы бы­ли в гос­ти­ной; он уж там, воз­ле мо­ей же­ны?. Да­же не на­звал Дан­те­са по име­ни. Этот во­прос сму­тил Рос­се­та, и он от­ве­чал, за­пи­на­ясь, что Дан­те­са ви­дел. Пуш­кин был боль­шой на­блю­да­тель фи­зио­но­мий; он стал гля­деть на Рос­се­та, на­блю­дал ли­нии его ли­ца и что-то ска­зал ему ле­ст­ное. Тот весь по­крас­нел, и Пуш­кин стал гром­ко хо­хо­тать над сму­ще­ни­ем два­дца­ти­лет­не­го офи­це­ра[519].

Ка­ким бы за­бав­ным и на­ив­ным ни ка­за­лось по­ве­де­ние А.О.Рос­се­та, оно лишь под­чер­ки­ва­ло глу­би­ну и не­из­беж­ность над­ви­гаю­щей­ся ка­та­ст­ро­фы. Пуш­кин доб­ро­душ­но

сме­ял­ся над бес­по­мощ­но­стью ок­ру­жаю­щих лю­дей, стре­мя­щих­ся ра­зо­брать­ся в про­ис­хо­дя­щем и, вме­сте с тем, не спо­соб­ных сде­лать нрав­ст­вен­ный вы­бор ме­ж­ду ним – по­этом, стре­мя­щим­ся жить по со­вес­ти, и ка­-

ва­лер­гар­дом – ба­лов­нем су­ет­ной жиз­ни. Этим сме­хом он обо­зна­чал свое оди­но­че­ст­во и пра­во на ре­ши­тель­ный по­сту­пок.

И тут про­изош­ло то, что Со­фья Ка­рам­зи­на опи­са­ла в сво­ем зна­ме­ни­том пись­ме и о чем по­том силь­но со­жа­ле­ла:

Пуш­кин скре­же­щет зу­ба­ми и при­ни­ма­ет свое вы­ра­же­ние ти­гра ...
– это на­чи­на­ет ста­но­вить­ся чем-то боль­шим обык­но­вен­ной без­нрав­ст­вен­но­сти. ...и дя­дюш­ка Вя­зем­ский ут­вер­жда­ет, что за­кры­ва­ет свое ли­цо и от­вра­ща­ет его от до­ма Пуш­ки­ных[520].

Но не толь­ко «дя­дюш­ка Вя­зем­ский» в этот ве­чер «от­вра­щал» ли­цо от до­ма Пуш­ки­ных. Из днев­ни­ка Тур­ге­не­ва вид­но, что и кня­ги­ня Вя­зем­ская ве­ла се­бя нерв­но:

24 ген­ва­ря, вос­кре­се­нье. ...У ме­ня был Гек­керн... К кня­ги­не Ме­щер­ской ед­ва взо­шел, как по­вздо­рил опять с кня­ги­ней Вя­зем­ской. Взбал­мош­ная! Раз­го­вор с Пуш­ки­ной[521].

Ду­ма­ет­ся, у Ме­щер­ских все же про­изош­ло что-то, о чем дру­зья по­эта в даль­ней­шем пред­по­чли не вспо­ми­нать. При­чи­ной это­го скан­да­ла мог быть тот са­мый ка­лам­бур с «мо­золь­ным опе­ра­то­ром». Или да­мы про­сто ув­лек­лись об­су­ж­де­ни­ем ве­че­ра у Во­рон­цо­вых, ес­те­ст­вен­но, с «разъ­яс­не­ния­ми»? Раз­го­вор при­нял та­кую фор­му, что Тур­ге­не­ву, воз­мож­но, при­шлось ус­по­каи­вать На­та­лью Ни­ко­ла­ев­ну.

Но как бы то ни бы­ло, ут­ром сле­дую­ще­го дня Пуш­кин дос­тал из кон­тор­ки свое но­ябрь­ское по­сла­ние к стар­ше­му Гек­кер­ну. Слег­ка под­пра­вив, он пе­ре­пи­сал его. За­тем по­ло­жил пись­мо в кар­ман и вы­шел из до­му.

«Оши­боч­ный рас­чет»

Мно­гие го­ды уче­ные и лю­бо­зна­тель­ная пуб­ли­ка пы­та­лись раз­га­дать тай­ну ду­эли. Все, что ле­жа­ло на по­верх­но­сти и ка­са­лось от­но­ше­ний Пуш­ки­на и Дан­те­са бы­ло рас­смот­ре­но, скру­пу­лез­но ра­зо­бра­но, но да­же са­мый без­стра­ст­ный взгляд не на­хо­дил в том удов­ле­тво­ре­ния. Ис­сле­до­ва­те­ли уг­луб­ля­лись в се­мей­ные от­но­ше­ния по­эта в по­ис­ках про­сто­го от­ве­та и не на­хо­ди­ли его. Они стал­ки­ва­лись с про­ти­во­ре­чия­ми че­ло­ве­че­ской на­ту­ры, ко­то­ры­ми по­эт был щед­ро на­де­лен, и не в си­лах их объ­яс­нить бро­са­лись из край­но­сти в край­ность, объяв­ляя все­му ми­ру, что Пуш­кин пал то жерт­вой клас­си­че­ско­го тре­уголь­ни­ка, то по при­го­во­ру силь­ных ми­ра се­го.

Две наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ные ду­эль­ные вер­сии - лю­бов­ная и цар­ская - лег­ко со­су­ще­ст­ву­ют вме­сте, пе­ре­пле­та­ясь и соз­да­вая при­чуд­ли­вые со­че­та­ния, по­сколь­ку яв­ля­ют­ся пе­ре­ло­же­ни­ем од­ной те­мы, в ко­то­рой глав­ное ме­сто за­ни­ма­ет не Пуш­кин, а че­ло­ве­че­ская страсть – все ис­пе­пе­ляю­щая рев­ность. И тут со­всем не важ­но к ко­му кон­крет­но рев­но­вал по­эт На­та­лью Ни­ко­ла­ев­ну - к Дан­те­су или к ца­рю – в обо­их слу­ча­ях

про­яв­ле­нию че­ло­ве­че­ской сла­бо­сти отво­дит­ся роль вы­со­ко­нрав­ст­вен­но­го чув­ст­ва?! Для од­них - это за­щи­та лич­но­го че­ло­ве­че­ско­го дос­то­ин­ст­ва, для дру­гих - чуть ли не акт гра­ж­дан­ско­го неповино­ве­ния.

Уча­стие Ни­ко­лая I в ду­эль­ной ис­то­рии обыч­но свя­зы­ва­ют с его яко­бы по­вы­шен­ным вни­ма­ни­ем к суп­ру­ге по­эта. Под­твер­жде­ние это­му на­хо­дят в записках Кор­фа, в ко­то­рых по­эт бла­го­да­рит ца­ря «за до­б­рые со­ве­ты» же­не и при­зна­ет­ся, что «по­доз­ре­вал его в уха­жи­ва­нии»[522] за ней.

При этом как-то упус­ка­ет­ся из ви­ду, что Корф вос­про­из­во­дил сло­ва са­мо­го Ни­ко­лая. Не­у­жто царь оп­рав­ды­вал­ся?! От­нюдь. Он про­сто пред­ла­гал современ­ни­кам и бу­ду­щим ис­сле­до­ва­те­лям не за­бы­вать об «из­вест­ной» рев­но­сти по­эта. И они не за­бы­ва­ли и усерд­но раз­ви­ва­ли эту те­му, дви­га­ясь по лож­но­му сле­ду.

Ме­ж­ду тем, дос­та­вая ут­ром 25 ян­ва­ря ра­нее на­пи­сан­ное и не ото­слан­ное пись­мо Гек­кер­ну, Пуш­кин пе­ре­жи­вал чув­ст­во ино­го по­ряд­ка – чув­ст­во не­го­до­ва­ния и от­вра­ще­ния. Пе­ред ним раз­во­ра­чи­ва­лась чу­до­вищ­ная кар­ти­на: с од­ной сто­ро­ны, Дан­тес, окон­ча­тель­но за­пол­нив­ший все его се­мей­ное и дру­же­ское про­стран­ст­во, с дру­гой – царь, пе­ре­крыв­ший дос­туп к твор­че­ско­му тру­ду, к внут­рен­ней сво­бо­де. Си­туа­ция скла­ды­ва­лась без­вы­ход­ная – ку­да ни глянь, вез­де при­сут­ст­вие чу­жих мыс­лей и на­строе­ний. И толь­ко скан­дал спо­со­бен был из­ба­вить от это­го кош­ма­ра. Вот не­боль­шой ряд во­про­сов, не­из­беж­но воз­ни­каю­щих, ко­гда речь за­хо­дит о по­след­нем ре­ше­нии Пуш­ки­на:

– «Прав­да ли, что тра­ге­дия по­эта бы­ла тра­ге­ди­ей му­че­ни­ка, жерт­вы не­одо­ли­мых об­стоя­тельств?». От­вет оче­ви­ден: об­стоя­тель­ст­ва, дей­ст­ви­тель­но, склады­ва­лись та­ким об­ра­зом, что ни в лич­ном - дру­зья и род­ст­вен­ни­ки от­сту­пились, ни в об­ще­ст­вен­ном - царь от­ка­зал­ся от со­труд­ни­че­ст­ва, а кри­ти­ка го­ло­си­ла о ги­бе­ли та­лан­та - не ос­та­ва­лось мес­та для твор­че­ско­го по­коя. Нуж­на бы­ла жерт­ва, ис­ку­паю­щая ок­ру­жаю­щую по­шлость и са­мо­до­воль­ст­во.

– «Спра­вед­ли­во ли мне­ние, буд­то его по­гу­бил чу­до­вищ­ный за­го­вор, в ко­то­ром уча­ст­во­ва­ла им­пе­ра­тор­ская фа­ми­лия и выс­ший свет?». И тут мож­но от­ве­тить ут­вер­ди­тель­но, по­сколь­ку ина­че и не на­зо­вешь то бес­сер­де­чие и глу­хо­ту, с ко­то­рым об­ще­ст­во и царь от­тал­ки­ва­ли по­эта, ор­га­ни­че­ски ощу­щая его не­свое­вре­мен­ность и чу­же­род­ность.

– «Вер­но ли, что ге­ний Пуш­ки­на в кон­це бли­ста­тель­но­го по­при­ща при­шел в упа­док?». Да - лег­кий, пья­ня­щий, вак­ха­ни­че­ский ге­ний по­эта при­шел в упа­док, и его ме­сто за­нял про­ро­че­ский дар и ду­хов­ная глу­би­на.

– «У Пуш­ки­на не ос­та­лось ино­го вы­хо­да, кро­ме по­един­ка, и та­ким пу­тем он свел сче­ты с жиз­нью?» Ответ будет отрицательным: по­эт не ис­кал смер­ти и не сво­дил сче­ты с жиз­нью. Он шел сво­им, пред­на­зна­чен­ным толь­ко ему пу­тем, чут­ко при­слу­ши­ва­ясь к го­ло­су Про­ви­де­ния. У не­го был план пе­ре­ез­да из сто­ли­цы и даль­ней­шей ра­бо­ты над «Ис­то­ри­ей Пет­ра». В дав­нем пред­ска­за­нии извест­ной пе­тер­бург­ской га­дал­ки Алек­сан­д­ры Кирх­гоф его столк­но­ве­нию с «бе­лым че­ло­ве­ком» от­во­ди­лась отнюдь не фа­таль­ная роль. Пре­одо­лев пре­пят­ст­вие, Пуш­кин мог про­жить дол­гую жизнь.