Последняя война
Шрифт:
Если у Славки было настроение, они устраивались на нарах или перед окном где-нибудь, или выходили из дежурки, садились перед домиком, разговаривали; ребята слушали, не понимая, а кругом темной стеной стояли леса.
Если Славке не хотелось говорить, немец возвращался на прежнее место и опять погружался в сон или апатию свою.
Да, когда-то зубрили в школе: их бин, ду бист, эр ист... Плохо зубрили. Не знал Славка, что пройдет после школы всего два года, и начнется эта война; что на своей собственной земле он попадет в плен к немцам; что эти немцы, фашисты, расползутся по стране как саранча, пожирая все на своем пути; что будет скитаться по осиротевшей земле, придет к партизанам, и в лесных дебрях, в этой деревянной сторожке, придется разговаривать с этим пленным, которого
– Их бин зольдат, - говорил немец, пытаясь заглянуть Славке в самую душу.
– Зольдат, гефрайте.
– Я понимаю, понимаю, - отвечает Славка, хотя понимает с большим трудом и далеко не все, что говорит немец. Но за две недели все же успел узнать многое из этих разговоров. Славке было трудно, он напрягал слух, напрягал память, просил пленного говорить медленно - лангзам, - и немец старался говорить медленно, сопровождая свою речь жестами. Выходило, что в плен он попал по своей воле. Недалеко от Суземки шла немецкая автоколонна, дорога была заминирована, и когда под машинами начали рваться мины, немцы разбежались, а этот - его звали Вильгельмом - спрятался в кустах, а после пошел искать партизан. Вышел на опушку, глядит - деревня, мужик огород пашет. Если пойдет прямо на мужика, тот может взять винтовку и выстрелить, убить, тогда Вильгельм решил снять с себя все, чтобы мужик не признал в нем немца и не убил, остался в одних штанах да подтяжках, так и пошел по борозде. Ну, жестами, когда совсем подошел, объяснил, руки поднял, бери, мол, в плен, бери, пан, я, видишь вот, сам пришел. Мужик был местным партизаном, а тут разведчики проходили через деревню, сдал им, а те уже доставили в штаб. Вот почему он голый. Ферштеен? Да, конечно, теперь все понятно, их ферштее.
Он простой зольдат, гефрайте, Гитлера не любит, работал на фабрике, колбасу делал, дома у него жена, тоже не любит Гитлера. Есть еще две девочки, две медхен, школьницы. О, майн камерад!
Вильгельм прикрывал голый живот полами стеганки, - достали ему ребята фуфайку без пуговиц, - натягивал полы засаленной фуфаечки и все рассказывал, и все старался заглянуть Славке в самую душу, чтобы что-то такое там прочитать для себя, увидеть там судьбу свою, что ли. А Славка стал замечать, что ему все легче разговаривать с этим немцем, всплывали в памяти слова отдельные и целые обороты, так что однажды он вспомнил и рассказал Вильгельму даже анекдотец один из школьной хрестоматии. Господь бог наделил немцев тремя свойствами, айгеншафт: честью, разумом и фашизмом, причем каждый немец в отдельности мог иметь только два айгеншафт. Если ты честен и фашист, значит, у тебя отсутствует разум, значит, ты глуп. Если ты умен и фашист, значит, в тебе нету эргефюль, чести, значит, ты жулик. Если же в тебе и честь, и разум, значит, ты не можешь быть фашистом.
– Зо, рихтиг, майн камерад, - сказал Вильгельм. "Это очень правильно", - сказал Вильгельм и даже обрадовался этому анекдоту, и даже о майн камерад - даже улыбнулся, впервые Славка увидел на его лице улыбку, несмелую, правда, неуверенную.
И тут пришел весь в черной скрипучей коже, обтянутый портупеей и желтым ремнем, сам Дмитрий Васильевич Емлютин, командир объединенных партизанских отрядов. Он пришел перед вечером, солнце уже висело над лесом, но лес еще был полон птичьего гомона, свиста и возни. Двери в караулку снаружи и с сенец были растворены. Тихо, тепло и сильно пахло с опушек медовым цветом, молодой зеленью. На скрип быстрых шагов все обернулись, встали.
– Холопов!
Славка подошел к Дмитрию Васильевичу, встретился с его черными, не очень понятными глазами. Остальных командир попросил выйти.
Стоял Славка. Стоял немец, поднявшись с табуретки, - руки по швам, полы фуфаечки не сходятся на голом животе.
– Кумекаешь, Холопов?
– спросил командир, кивнув на немца. Славка пожал плечами. Дмитрий Васильевич пододвинул к столу табуретку, сел, бросил военный картуз с красной звездочкой, велел садиться, и немцу тоже. Роясь в планшете, доставая бумагу, карандаш, он ворчал:
– Предупреди, Холопов: говорить только правду. Фамилия, имя, звание, номер воинской части.
Глаза
Фамилия, имя, намэ, форнамэ и так далее. Стал Славка переводить. С русского на немецкий, с немецкого на русский. Намэ, форнамэ, с какой целью, при каких обстоятельствах и так далее. Гефрайте, часть такая-то, командир части такой-то, о майн камерад, их бин зольдат. Он врет. Пусть говорит правду. Командир говорит, что вы говорите неправду, надо говорить правду. О, майн камерад, нур вархайт, только правду, я не могу лгать, аусгешлоссен, исключено. Он не ефрейтор, чем он подтвердит свое звание, чем подтвердит, что он простой солдат. Нет, он не может этого подтвердить, он только клянется, что говорит правду. Их вар, их бин, их вердэ. Я был честный человек, я есть честный человек, я буду честный человек, если даже умру.
Дмитрий Васильевич ударил кулаком по столу, сколоченному из свежих тесин, но тут же сдержал себя и сквозь зубы процедил:
– Что он заладил, честный человек?! Будет он говорить правду или не будет?
– О майн камерад, я могу повторить только то, что уже сказал вам.
Дмитрий Васильевич, когда шел сюда, был уверен, что немец все скажет сразу, во всем признается. Этот немец должен быть расстрелян, это было ясно с самого начала, никакого другого выхода не было, да Дмитрий Васильевич и не пытался искать никакого другого выхода. Куда он денет его? Что у него, в лесу, лагеря для военнопленных? Или он может отправить этого пленного в тыл? У него не было никаких тылов. Так что и думать тут было нечего. Однако же хотелось сделать все по закону, с допросом, с признанием, к этому склоняла Дмитрия Васильевича совесть. Просто бах-бах, и готово - не мог он так, рука не поднималась. А тут не получается, уперся, сволочь, ни с места. Простым солдатом прикидывается, честным человеком, Гитлера не любит, знает, кем прикинуться. Но он ошибается, этот ефрейтор так называемый, он не догадывается, что есть документ, улика неопровержимая. И Дмитрий Васильевич снова лезет в планшет, резко расщелкивает кнопку, достает синий пакет. Из пакета по одной вынимает фотографии и бросает их перед носом немца.
– Узнает себя? Это тоже он? И это он? И это?
Бросает Дмитрий Васильевич, а Славка, который до этого уже начал мучиться от ужасной, думалось ему, несправедливости, развертывавшейся на его глазах, теперь с внезапным облегчением переводит:
– Да, это он, да, он узнает себя, да, это его фотографии.
– А это?
Дмитрий Васильевич бросает последнюю фотографию. На ней заснято новогоднее застолье в деревенской избе у нас, в России. В конце стола нарядная елочка, с двух сторон стола с повернутыми к объективу лицами офицерье: в картузах, с высокими тульями и серебряным шитьем. Среди офицеров, крайний, крупным планом, наш Вильгельм, наш пленный, голый этот немец, честный человек, ефрейтор, гефрайте. Славку как током ударило. Как он играл, гад этот, как прикинулся, в душу уже влез.
Долго не мог разобрать, что бормотал немец. В конце концов все стало понятным. Да, это он сидит за новогодним столом, вот его оберст, его полковник, тогда он был денщиком у этого полковника, сапоги чистил ему, полковник шутки ради надел на него офицерский картуз и китель, взял у того, кто снимал, надел офицерскую форму и посадил рядом с собой, шутки ради, чтобы я послал этот снимок домой. Это глупая шутка моего полковника, моего оберста, поверьте же мне, о майн камерад.
Дмитрий Васильевич выматерился.
– Переведи, что я сказал.
Славка не знал, как это переводится. Ты что, не можешь по-ихнему выругаться? Не можешь? Не могу, у них нет таких слов, есть что-то слабое, гром-погода, что ли. Давай, Холопов, что знаешь, черт с ним, давай гром-погоду. Командир очень ругается, зих шимпфен, очень ругается, доннерветтер, он ругается, он требует говорить правду.
Немец смотрел своим молящим лицом, своими молящими глазами только на Славку, боялся оторвать от него взгляд, чтобы не видеть лица и глаз командира, поблескивающего черной кожанкой, мечущего гром и молнии. О майн камерад, вы не верите мне, но я сказал все, я уже все сказал. И немец закрыл свое лицо руками с толстыми короткими пальцами.