Последняя война
Шрифт:
Очень веселый был Николай Петрович, ласковый, а все же тайна при этом из него не выходила, все время при нем оставалась. Славка с этим еще не встречался. Какая тайна? А вот какая. Он мог бы, например, сказать после своего всхохатывания: знаешь, Слава, мог бы сказать Николай Петрович, ты струсил тогда, не выстрелил в немца, не выполнил приказа, и в штабе мне посоветовали присмотреть за тобой, в случае чего к стенке поставить. Бред какой-то, ерунда какая-то, а вот что-то в этом роде мог бы сказать, хотя ничего такого и не говорил. Он говорил совсем другое.
– Ну вот, Слава, можешь занимать мой топчан, я в штабе ночую.
Николай Петрович похлопал Славку по плечу и даже облобызал вроде, притянул к себе.
Отстучал
– Ну, что же тут вводить, вводитесь сами, Вячеслав, по батюшке-то как? Вячеслав Иванович?
Бутов ходил по комнате, загребая каблуками пол. Видно, раньше не носил он сапог и не умел их носить, а может, загребал каблуками потому, что сапоги были ему слишком велики. Он ходил по комнате, дымил "козьей ножкой", а когда говорил что-нибудь Славке, останавливался перед ним. Говорил так, как будто всему удивлялся, как будто не знал, как это все с ним случилось, как все происходит, происходило и будет происходить. Александр Тимофеевич немножечко кокетничал.
– Дал вот пачку газет, оккупационных, пиши, говорит, статью, а черт его знает, как ее писать; ну вот, пишу, назвал: "Лай из гитлеровской подворотни", а черт знает... Верстай, говорит, номер, а черт его знает, как его верстать, я ведь никогда этим не занимался, даже не видел, как этим занимаются.
Кокетничанье Бутова не раздражало Славку, оно было приятно ему, и матовое лицо, еще без морщин, но уже не упругое, а размягченное годами и, видно, многими удовольствиями, которые, тоже было видно, любил Александр Тимофеевич, - это лицо с мягкими губами и чуть приметными усами также было приятно Славке. И голос тихий, шелестящий, мягкий, чуть-чуть изнеженный, даже когда Бутов выражался по-черному, тоже был приятен. И наконец эта походка, нелепая, неуклюжая и беспомощная походка интеллигента, которого обули в тяжелые, совсем не по размеру, большие сапоги. Загребая каблуками, прошелся еще раз мимо Славки, потом остановился, поднял маленький палец и сделал мягкие губы буквой "о".
– О!
– сказал он.
– Я сейчас покажу вам всякие бумаги, какие у нас имеются, и вы, Вячеслав Иванович, будете их изучать, знакомиться. Ездовому надо сказать, чтобы для вас столик сколотил, а сейчас присаживайтесь за мой, как-нибудь поместимся.
Александр Тимофеевич уселся добивать свою статью "Лай из гитлеровской подворотни", Славка рядышком начал читать бумаги: отчеты, донесения командиров, копии докладных записок штаба на Большую землю. Не поднимая головы, Александр Тимофеевич сказал:
– Хорошо вы описали своего немца. Неужели голого привели?
– Его расстреляли два дня назад.
– За что?
– Как "за что"?
– Ах, ну да. О чем это я, собственно, спрашиваю? Разумеется, проговорил Александр Тимофеевич и снова склонился над бумагой.
Скрипело перо Бутова, изредка за перегородкой, в типографском отсеке возникал, будто камень бросали в воду, грубый голос первопечатника Ивана Алексеевича, а вслед за голосом короткий смех, сдавленный, - видно, в платок смеялась, - одной Нюрки и открытый, с вызовом, смех другой Нюрки.
Славка тоже свернул себе "козью кожку". Читал и курил. И постепенно позабыл про того немца, про Вильгельма, и когда забыл про него, стало ему хорошо, славно, как никогда. Не было никаких других чувств, кроме тихой радости. Он думал о том, что будет теперь писать и печататься в этой газете, в этой "Партизанской правде", которая делается в лесу, - в дремучем, в боевом, не сдавшемся врагу, сражающемся, в этом древнем, замечательном партизанском лесу...
Он не жалел, что оставил свой комендантский взвод,
А между тем он читал бумаги и узнавал из них много интересного и неожиданного. Вон как протянулась партизанская территория, дальние отряды стоят в восьмидесяти и в ста километрах от штаба, от Славкиной избушки, где он курит сейчас "козью ножку" и читает эти бумаги. В партизанском городе, в Дятькове, построены два бронепоезда, обороняют город. Оказывается, есть партизанский город. В тылу у немцев. Уже из пятисот населенных пунктов партизаны выгнали немцев. Работают скипидарные заводы на скипидаре ходят танки и машины партизанские, - кожевенные заводы, портняжные и сапожные мастерские. Даже колбаса есть партизанская.
Славка сглотнул слюну, захотелось есть. Он оторвался от чтения, походил немного по комнате, несмело заглянул в типографский отсек - ему хотелось еще и разговаривать. А тут и ездовой приехал, обед привез. Как замечательно, как счастливо складывался первый Славкин день в "Партизанской правде", складывалась новая Славкина жизнь.
7
Ему понравилось, что обедать садились за один стол, все вместе.
Александр Тимофеевич сгреб бумаги, положил их на свой топчан, и все стали усаживаться, пододвигали скамейки, табуретку из-под пишущей машинки, ставили железные миски, котелки. Разливала одна из Нюрок, та, что смеялась открыто, с вызовом, и платок повязывала шалашиком, а не так, как другая Нюрка, которая закрывала лоб до самых бровей, вроде монашки. Нюрка-монашка сидела, пригнув голову, улыбалась про себя, стеснительно, и часто прикрывала рот ладошкой или концом платка. Славка думал: это он внес перемену в Нюркино поведение, это его она стесняется, это он ей сразу понравился, может быть, она полюбила его с первого взгляда. Разве не может такого быть? Думать об этом нехорошо, конечно, но такое бывает. И Славка в ответ на Нюркину тайную любовь тайно же исполнился благодарной нежностью к ней. Он не знал, что Нюрка вообще была такой перед всеми, она перед всеми стеснялась и улыбалась стеснительно, а что было в ее голове, этого не знал никто, она сама не знала.
Нашлись для Славки и котелок, и ложка, хотя ложка у него своя была, он достал ее из-за голенища и положил на стол. Господи, как хорошо! Ничуть не похоже, что шла война. Нюрка-монашка сидела напротив, иногда украдкой поглядывала на Славку, краснела. Она была крупнее давних Славкиных одноклассниц и поэтому сначала показалась старше их, но, приглядевшись, Славка увидел, что она совсем еще юная. Лицо ее, окаймленное платком, где-то уже видано было на старинных картинках, глаза ее были синие, не из сплошной синевы, а из мелких синих кристалликов, мозаичные глаза. И жили они все время в тени ресниц. Не сразу все это разглядишь, а постепенно, такая у Нюрки красота. Вообще вся она открывалась постепенно. Под темным платьишком едва угадывались ее линии, чуть-чуть намечена была грудь, вся она как бы затаена, скрыта от дурного глаза, но... была. Зато другая Нюрка, что разливала сейчас по мискам и котелкам суп и поэтому металась туда-сюда по комнате, - вся сплошной вызов. Грудь задорно торчала под беленькой кофточкой, лезла, так сказать, в глаза, голос открытый, напористый, смех так смех, плач так плач - такая вот. На бегу она заигрывала с возчиком, который сидел у порога прямо на полу, ждал, когда освободится посуда. Ну, чего расселся, чего глаза пялишь, чего ноги подставляешь, вот супу налью за шиворот, и так далее. А возчик, совсем еще молодой мужик, старался зацепить Нюрку, задеть рукой или протянуть ногу, чтобы Нюрка споткнулась. От их игры было шумно. Печатник, Иван Алексеевич, старательно хлебал из котелка и, не отрываясь от этого дела, осаживал Нюрку.