Послевкусие: Роман в пяти блюдах
Шрифт:
— Я сегодня ужинала там с подругой, — говорит Фиона. — У них потрясающий закрытый пирог с курятиной.
Фиона садится за стол, и лицо Хлои озаряется радостной улыбкой, она даже на секунду забывает о своем печенье.
Фиона говорит, что раз уж она здесь, то подождет моего отца, который должен скоро приехать. Она знает, что сегодня у него занятия, и у меня складывается впечатление, что на самом деле она пришла к нам, чтобы присмотреть за мной. Как будто моя недавняя болезнь навсегда лишила меня способности ухаживать за Хлоей. Когда Фиона предлагает почитать Хлое книжку, пока я буду мыть посуду, я не отказываюсь.
— Она уснула прямо у меня
Я хочу сказать ей, что сама собиралась уложить Хлою, но замолкаю: нехорошо укорять того, кто только что оказал тебе услугу. Хотя еще нет девяти, я ложусь спать. А что мне еще делать?
И ничего удивительного, что я просыпаюсь в три часа ночи, одна в своей спальне на чердаке. Я лежу и думаю о Хлое: интересно, скучает она по мне так же, как я по ней, или же забывает обо мне сразу, как только я исчезаю из поля зрения? Довольно мрачная мысль, в глубине души я чувствую, что она абсолютно иррациональна, просто последние недели и даже месяцы я только и думаю вот о чем: если я внезапно исчезну, то не найдется ни одного человека, который станет меня искать или скучать по мне.
Я натягиваю на себя длинную футболку, надеваю шерстяные носки и топаю в угол, куда несколько недель назад сложила коробки с остатками своей прежней жизни, немыми свидетелями того, что когда-то я занималась важным и нужным делом. В первой коробке лежат вырезки из журналов, рецепты, копии статей из «Gourmet» о «Граппе» и больше дюжины журналов на итальянском языке с заметками и рецептами. Я собрала их, когда училась в Италии, кстати, там я познакомилась с Джейком. Я беру один журнал, начинаю его перелистывать и останавливаюсь на странице, сплошь исписанной его именем. Я швыряю журнал обратно в коробку и закрываю ее, думая о том, что нужно выбросить этот хлам, не открывая, и в то же время понимаю, что никогда этого не сделаю. Я не успокоюсь, пока не открою каждую коробку и подробнейшим образом не проверю ее содержимое — каждую статью, каждую фотографию. И даже этого мне будет мало.
Потом я вновь начинаю прокручивать в голове свое прошлое, свои мысли и чувства, и прихожу к выводу, что в моей жизни не было ничего хорошего. В результате меня охватывает смешанное чувство недоумения, восторга и тоски. За исключением нескольких коробок с книгами по кулинарии, остальные набиты примерно одним и тем же — всякой ерундой, не имеющей никакого значения. Последняя коробка засунута так глубоко под карниз, что ее почти не видно. Клейкая лента, которой она обмотана, в нескольких местах порвалась. Когда я снимаю крышку, в воздух поднимается облако пыли.
В коробке лежит потрепанная книга моей матери «Larousse Gastronomique». В детстве эта книга зачаровывала меня, в основном потому, что была написана на французском языке, которого я не знала. Помню, как мать подолгу сидела над ней, шепотом повторяя рецепты, словно заклинания, на своем прекрасном, певучем французском. Эта книга с давно истертым и во многих местах сломанным корешком — настоящий путеводитель по жизни моей матери, где между страницами вложены винные этикетки, написанные по-французски записки друзей, письма отца, любимые меню. Будучи ребенком, я часто перелистывала эту книгу, надеясь найти в ней хоть что-нибудь, что было бы связано со мной: открытку, сообщающую о моем рождении, фотографию, запись о моем первом самостоятельном обеде, — но, переехав в Питсбург, мать уже не собирала подобных сувениров.
Увидев записки и
Обоняние, как сказала однажды мать, самое важное из чувств. Без запаха нет вкуса. Я давно забыла лицо своей матери, звук ее голоса, прикосновение ее пальцев. Но я по-прежнему помню ее запах, он ощущается в запахе хереса, в аромате, тонком и нежном, который остается на пальцах, если потрогать веточку розмарина, в резком запахе сигарет «Голуаз». Любой из тысячи запахов вызывает во мне воспоминания о матери.
Я закрываю коробку и возвращаюсь в постель, размышляя, почему два человека, обожающие готовить, не смогли ужиться друг с другом. Ведь у нас было так много общего, о чем позже мы позабыли, намеренно или случайно. Странно, оказывается, мне все еще больно вспоминать о Джейке.
Когда на следующее утро я открываю глаза, Хлоя сжимает мое лицо пухлыми ладошками, серьезно всматриваясь в него. Она широко улыбается мне, потом весело смеется. Ее дыхание теплое и сладкое, от нее пахнет бананами.
— Она уже позавтракала, — говорит отец; в его тоне слышится легкое раздражение. — Ее покормила Фиона.
Я знаю, что по отношению к Фионе вела себя отвратительно, так что отец имеет полное право сердиться.
— К обеду меня не жди, — говорит он, наклоняясь, чтобы поцеловать Хлою. — Сегодня лекция Брайана Грина, я купил нам с Фионой билеты.
Отец, видимо, считает, что сегодня готовить обед буду я — предположение не намного фантастичнее того, что Фионе может быть интересна лекция о происхождении космоса.
— Ладно, — отвечаю я, приподнимаясь на локте и привлекая к себе Хлою; я надеюсь, что отец поцелует и меня. Он так и делает — быстро чмокает меня в макушку. Я знаю, что веду себя как избалованный ребенок, питая беспочвенные и ничем не обоснованные подозрения на счет женщины, которая нравится моему отцу, женщины, которая была так добра ко мне. И к моей дочери. В этом-то и кроется часть проблемы.
В течение всего утра я замечаю, что Хлоя то и дело поглядывает на меня, а когда ей кажется, что я перестаю обращать на нее внимание, старается подобраться ко мне поближе. Просто удивительно, как тонко неискушенным младенцам удается подмечать настроение взрослых и отслеживать каждое их движение, не делая при этом никаких видимых усилий. Я думаю, это свидетельствует об их врожденной способности к адаптации и выживанию; их обоснованный интерес к малейшим изменениям нашего умственного состояния позволяет им постоянно думать о нас и — что, наверное, не менее важно — не дает нам забыть самих себя. Может быть, это мне только кажется, но все утро Хлоя возится со своими игрушками со скучающим видом, словно, увидев мрачное выражение моего лица, решила, что и ей сегодня нечему радоваться.
Я перечитываю рецепты матери, без всякой системы перелистывая тетрадки, исписанные ее почерком, и угрюмо размышляю о том, сколько же веков потратили французы, чтобы научиться нарезать овощи на одинаковые кусочки и выкладывать веером тонкие ломтики картофеля и яблок на сложные пироги. Я надеялась собраться с духом и сходить в бакалейную лавку, но меня настолько поражает собственное кошмарное отражение в зеркале ванной, что я решительно отказываюсь появляться на улице — по крайней мере, при дневном свете.