Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов

Успенский Михаил Глебович

– Далеко еще? – спросил я.

О'Лири посмотрел на схему.

– Сейчас будет камень…

Но камень мы не заметили под снегом. К счастью, О'Лири, браконьер– первопроходец, споткнулся о него и грохнулся во весь рост. Рукавом он смахнул снег с блестящей поверхности…

– Отсюда – сорок шагов на север, – сказал он, не вставая. – А что тут написано?

– «Направо пойдешь – женят, налево пойдешь – замуж выдадут, прямо пойдешь – о камень навернешься,» – процитировал я по памяти. – У вас же ирландская

фамилия, неужели вы не узнаете письма своих предков?

– Черточки дурацкие, – сказал сержант, поднимаясь. – Неужели вы все это знаете?

– Долг службы. Ведите, сержант.

– А нам ведь направо, – сержант огляделся. – И что, я всю жизнь женатым ходить буду?

– Так гласит вековая мудрость, – вздохнул я. – Считайте шаги, сержант.

– Это приказ, сэр?

– Да, это приказ.

Оглядываясь на нас, он отсчитал сорок шагов. Остановился.

– О! – сказал он изумленно. – Да тут проход!

Как оказалось, печи-голландки топить умеет только русский человек. О'Лири и негр Дуглас натаскали из подвала кучу дров. Иней уходил со стекол, обращаясь в пар. И скоро стало по-настоящему жарко.

– Мне кажется, леди уже чувствует себя лучше, – сказал негромко Чарли. – Этот пенициллин и вправду творит чудеса.

Дело было не только в пенициллине, но я не стал уточнять.

Отто на минуту пришел в себя, огляделся – и спокойно уснул.

Дом его ни в коей мере не напоминал жилище последнего немецкого романтика.

Очень чистенькие беленые комнаты, на резных деревянных полках красуются расписные декоративные тарелки. Ходики стояли: гиря опустилась до полу. Пол застелен вязаными крестьянскими ковриками. Позеленевшее от времени медное распятие в углу. Тяжелые дубовые табуреты с прорезью посредине.

Крахмальная скатерть на столе. Комод у стены оккупирован фарфоровыми пастухами и пастушками. Единственная картина в доме была отнюдь не «Островом мертвых» Бёклина, а изображала богобоязненную семью немецких поселян, после трудового дня усаживающуюся за стол. И везде салфетки и полотенца с вышитыми на них готическим шрифтом изречениями народных мудрецов.

– Извините, сэр, – Дуглас, рассматривавший все это с изумлением и тревогой во взоре, обернулся ко мне. – Не знаете ли вы, что здесь написано? Вдруг, не дай Господь, это языческие заклинания, и мы все попадем в ад, потому что видели их? Чарли рассказывал, что эти наци – чистые сатанопоклонники.

– Это заклинания, но не языческие, – сказал я. – «Карты и кружка доводят до бедности.» «Смерть подстерегает везде, и на празднике, и на балу.» «Мужчина без женщины словно голова без тела.» «Лучше десять завистников, чем один сострадалец,» «Лучше дважды измерять, чем один раз забывать.» «Каков человек, такую ему и колбасу жарят.» «Шалость редко приводит к добру.» «Говори

правду, пей чистую воду, ешь вареную пищу.» «Большая дубина набивает большие шишки.» «Если бы кто-нибудь захотел зарыть правду, ему потребовалось бы много лопат.» «Слишком много искусства пользы не приносит.» «Любовь и ум редко идут рука об руку,» «Хорошо пережеванное – наполовину переваренное…»

Сумрачный германский гений вогнал всех в задумчивость. Наконец Дуглас сказал…

– Да-а: Неудивительно, что эти джерри взбесились и решили завоевать мир…

О'Лири почесал в затылке…

– Не знаю, как там лопаты, а от кружки и картишек я бы сейчас не отказался.

И все ожили.

В подполье висели окорока, лежали головки сыра. В ларе, расфасованные по полотнянным мешочкам, хранились сухари. О'Лири безошибочно определил под мешковиной зеленоватую длинную бутыль чистого, как слеза младенца, самогона.

Нат устроился на чердаке – наблюдать.

– Знаете, дядя Ник, – сказал он, когда я забрался к нему, – странно все это.

– Что?

– А вот: ни самолетов здесь не слышно, ни взрывов…

– Бывают такие места, – сказал я. – Ты все равно поглядывай…

Я спустился и застал следующую сцену: О'Лири вытащил из стола калоду Таро и сейчас, слюня палец, выбрасывал лишние карты.

– Сержант, – сказал я.

– Да, сэр?

– Положите колоду на место. Это не игрушка.

– А что такого? Карты и карты. Только масти не так нарисованы.

– В том-то и дело, – сказал я. – Если здесь действительно крутятся черные эсэс, то даже держать в руках Таро – это все равно, что залезть на крышу и размахивать американским флагом.

– Хм. – Он с сомнением посмотрел на карты, потом на меня, потом опять на карты. – Ну, если вы так уверены…

Он собрал карты, сложил их в серебряный футляр, взвесил на руке и сунул в карман.

– Вы ошиблись, сержант, – сказал я. – В комод. Вот из кабинета фюрера я вам разрешаю брать все что угодно.

– Даже веревку, на которой он повесился, – не открывая глаз, проговорил Отто Ран.

– Что он сказал? – забеспокоился сержант.

Я перевел.

– Кто повесился?

– Фюрер.

– А с кем мы тогда воюем?

– Лучшие умы человечества ломают над этим головы, – сказал я.

– Ничего не понимаю, – сержант отошел, явно обиженный и на меня, и на умы человечества.

– Отто, – позвал я. – Вы меня узнаете?

– Голос знакомый, – сказал Ран.

– Если хотите, можете посмотреть.

– Не хочу, – сказал Ран. – Глаза слишком часто лгут.

– Помните Гималаи?

– А, Николас, – равнодушно произнес Ран. – Значит, вас тоже взяли сюда?

– Куда?

– В тонкий мир.

– Не такой уж он тонкий, – сказал я. – Дырка у вас в боку – будто бык боднул.