«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Нерлер Павел

– Дайте слово, что не опубликуете этот комментарий, по крайней мере, пока я жива.

Слово я дала и не только сдержала – передержала: вот уже за четверть века перевалило, как ее нет на этом свете, а разбор мой так никого и не искусил, затерян в черновиках, даже не знаю – жив ли?..

Ну и ладно: среди множества цезур и белых пятен, оставленных мной “по жизни”, пусть белеет и это.

Статья “Осип Мандельштам – поэт иудейский” [858] была написана уже в Израиле, поэтому Н. Я. ознакомиться с ней никак не могла.

858

Мандельштам –

один из наиболее часто переводимых на иврит поэтов. Армия его переводчиков неуклонно растет и сегодня. Проблема в качестве переводов! И не только стихов О. М., а вообще в качестве любой силлабо-тоники, переводимой на иврит. Успехи случаются, но они редки. Трудно сказать, существуют ли “лучшие” переводы Мандельштама на этот язык. Скорее всего, на иврите он до сих пор еще не состоялся.

(Впрочем, как мне доподлинно известно, в конце семидесятых русскоязычная израильская журнальная пресса в том или ином виде до России доходила… Кто знает?

Известные Н. Я. наброски в статье практически не использованы. Да и вызвана она совсем не первооткрывательским филологическим азартом, как было в Союзе…

Архитектура здешнего неба, земля цвета охры, лилово-красное цветение деревьев, лепка лиц – всё это ошарашивало.

Вместо привычного, но малодоступного личному опыту испытания поэзии временем обстоятельства подбросили мне вызывающе демонстративное “испытание пространством”.

Название статьи способно ввести в заблуждение.

Эпитет ни в коем случае не относится к вероисповедальным праотцовским корням личности поэта.

География тут более значима, чем история, а топография важнее биографии: “иудейский” – это как Иудейские горы или Иудейская пустыня.

Тогда для меня из всей русской поэзии только строчки Мандельштама не выцвели под первобытным израильским солнцем, и только его стихи звучали в рифму иудейским холмам…

Но, вернувшись в тогда, снова и снова вопрошаю: что это было?..

И тут возможны два и только два варианта.

Либо я что-то важное в Н. Я. проглядела, упустила, и это – ее христианство.

Я-то полагала, что у нее христианство – чисто культурное переживание высшего порядка: от Гейне до Мандельштама христианство, эта “ветка Палестины” и “младшая сестра земли иудейской”, давало еврею не просто входной билет в европейскую культуру, но и нечто большее – чувство причастности, законности своего пребывания в этой самой культуре… А без нее и жить-то не стоит.

Такое же отношение она приписывала Мандельштаму: сын, отпущенный отцом на волю для свободной игры с его творением…

А что, если – нет, если я ошиблась, и ее христианство намного ближе к вере в Христа, чем к любви к Шуберту и Гёте?

Тогда, значит, я оскорбила в ней веру, да еще по дороге Мандельштама взяла в заложники…

Возможен, однако, – и даже очень! – другой вариант…

Ведь она со мной не спорила, не протестовала, не опровергала… Просто попросила… А значит, признала мою правоту. А значит, это не я в ней, а она сама что-то в Мандельштаме сильно недопоняла, нечто существенное в нем просмотрела, проворонила во время их Воронежского сидения.

А это – как удар по прошлому, излюбленная фабула мелодрам, а то и водевилей: случайно обнаруженное свидетельство измены горячо любимого покойного супруга, с которым жили душа в душу, тело в тело.

Приоткрывалось неожиданное, намечался момент истины, домыслить который невозможно, – таинственным образом к нему примешивался интерьер: настольная лампа, которая светила куда-то вбок, не покушаясь на наши лица, нечто серенькое за окном, то ли поздний февраль, то ли ранний март, а главное, запах, напитавший комнату, смесь табака и засохших цветов, загадочный и тревожный запах воспоминаний.

Сценография выстроилась под стать сцене, столь значительной, что, по счастью, у нее имелся

безупречный зритель и свидетель – Петя (Петр) Криксунов, ныне уже не единственный (научил-таки!), но всё еще лучший переводчик Мандельштама на иврит [859] .

Н. Я. про него говорила:

– У него ресницы, как у Оськи в молодости. И взмахивает он ими точно так же…

Однажды Петя прочитал Н. Я. свое эссе “Ворованный воздух” [860] , яростное и навсегда прощание с Россией. Эссе Н. Я. напугало (“Такая ненависть! Я и не подозревала…”), еще больше испугалась за автора. После чтения, улучив минуту, шепнула: “Увозите его скорей!”

859

Это был короткий – на одну тетрадную страницу – крайне интенсивный текст, написанный под прямым влиянием “Четвертой прозы” О. М. Он не сохранился. Оказывается, экзистенциальный ужас можно было испытывать даже в период брежневского застоя. Н. Я., прослушав “Ворованный воздух”, отреагировала несколько невпопад:

“Наверное, там у вас в Киеве сильнее чувствуется антисемитизм”. Она никак не могла себе представить, что дело не в отталкивании от СССР, а именно в притяжении к Стране Израиль, впитанном прямиком из мандельштамовских текстов.

860

Цит., соответственно, из стих. О. Мандельштама “И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…” (1933–1934), “Ламарк” (1932, в ориг.: “Ты напрасно Моцарта любил”) и статьи Н. Гоголя “Скульптура, живопись и музыка” (1831, в оригинале: “Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром?”).

До публикации Петиных переводов читающий Израиль знал О. Э. только как мужа Н. Я.: ее “Воспоминания” перевели достаточно оперативно [861] , с успехом и последствиями. ‹…›

…В каком-то из мемуаров о Н. Я., чьем точно – не упомню, скорей всего, всеохватной Эммы Г. [862] , я споткнулась об эпизод, внезапно увиденный мной изнутри, своими глазами и навсегда, – как если бы чужая память стала собственным воспоминанием или чужое воспоминание – собственным сном.

861

Ю. Л. Фрейдину.

862

Эммы Григорьевны Герштейн.

Это Москва. Это конец сороковых и зимы. Еще холодно, но уже не люто, снег еще летает, но втихаря, стыдливо.

Экспозиция передвижников, смесь “пейзажа с жанром” сталинской школы: особая лирика мирового захолустья, тусклый уют уцелевших комнат в развороченных домах, осторожное продвижение к утраченному идеалу обыденности. А это значит: круговая порука и круговая оборона сотен тысяч выживших против легионов еще неостывших мертвых.

Негустая, но плотно сбитая толпа у входа в зал им. Чайковского.

В стороне от нее, на отшибе, у колонны зыблется тень без особых примет. За колонну она не столько прячется, сколько цепляется, а когда отпускает и ныряет в толпу, – ее не толкают, но аккуратно огибают, как невидимую, но ощутимую преграду при массовом заплыве. Тяжелое драповое пальто, слишком обширное для ее усохшего тела, боты – глазом ощупываю их рвущуюся наружу малиновую подкладку, руки без перчаток, голова непокрыта.

Концертное братство тех дней не радует глаз элегантностью, а нос – ароматом тонких духов. Если чем коллективно пахнет, так это нафталином, стойко охранявшим останки довоенных гардеробов.