«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Нерлер Павел

С. Маркиш меня расстроил, сказав, что получил от Вас грустное письмо. Почему, Над. Як.? Как будто Вы пишете, что всё идет не как надо… Если Вы об Ос. Эм., то у меня, напротив, появилась уверенность, что всё осталось и ничего не пропало, рубеж, когда это могло погибнуть, пройден благодаря Вам, и теперь всё способствует его силе. То, что не способствует, терпит крах исторически, в том, что происходит сейчас на наших глазах. Злодеи, правда, еще живут, но порядка, за который они цеплялись, уже нет. Мне тут пришлось встретиться с человеком, неприязненно настроенным к О. Э. (лично), и что же… Мне же надо было от него отбиваться, п<отому> ч<то> в его глазах я читал: ну а разве нет? Разве не делал он то-то и то-то, чего не позволяли себе “порядочные” люди?

Судьба Вас по-прежнему гонит, и, наверное, от этого у Вас чувство растерянности и “потерь”. Но я за Вами буду следовать всю жизнь и концентрировать, и фиксировать, чт'o Вы можете упустить из виду. Хотя Вам, по-моему, не нужно еще выпускать всех нитей. Это ведь не очень нескромно для меня?

А теперь поздравляю Вас

с днем рождения, и пусть всё же бури коснутся более молодых (хотя бы меня), а Вам уж довольно.

Если это удобно и Вы переписываетесь с Гладковым – пусть он Вам пришлет выписки из дневника (он обещал). Над чем Вы сейчас работаете? Я надеюсь когда-нибудь прочесть Ваши “рассказы” – комментарий об отдельных стихах, по письмам (ок<оло> Воронежских лет). У меня прибавилось несколько новых документов (напр<имер>, письмо Волошина в контрразведку), – когда заведу в подвале машинку, буду перепечатывать и могу отсылать Вам. Саша М.

<ноябрь 1963>

Дорогая Над. Як.!

Получил Ваше письмо. Спасибо. От Гладкова я ничего не получал. М. В. Юдина искала меня месяца два назад. Я звонил – речь шла о каком-то переводе – но не состоялось. ‹…› Саша.

3 декабря 1963 г.

Дорогая Над. Як., не писал вам долго, желая порадовать находкой, которая ожидалась и вчера осуществилась: это 9 писем к Вяч. Иванову, 1909 (из-за границы) и 1911 г. – очень интересные, с приложением 16 неизвестных (мне, по крайней мере) стихотворений. Уверен, что в архиве В. Иванова, который сейчас смотрю, найдется и многое другое. Прислать вам? Я перепечатаю.

За информацию – спасибо. У меня действительно болезнь “проницательного редактора” – делать заманчивые предположения. То, как было на самом деле, всегда оказывается интереснее и богаче смыслом. Между прочим, об испанцах я знаю эпиграмму еще 1909 г., что-то в связи со спектаклем “Кривого зеркала” – “Испанец собирается порой / На похороны тетки в Сарагоссу…”. Не та? “Марочка” – это, конечно, и есть моя “знакомая”. Узнаю… Но у меня и без нее впечатление, что Дом Герцена, 1922–23 гг., – худшее время для О. М. Ненужные люди, суета, попытки литературной коммерции… Да? В письме матери Ларисы Р. к ней есть сценка (22 г.): она приводит к вам Тихонова и Сережу К. (? тоже поэта), и в это время приходят: некая Суза от имени “акмеистов-москвичей” (прогнал: “были только питерские акмеисты и вышли”), какая-то баба-лесбиянка и жуткий Парнах… Всё это описано красочно и неприязненно… [544]

544

28 декабря 1922 г. Е. А. Рейснер писала Л. М. Рейснер: “У нас гостит уже 3-ью неделю Сережа К., приезжал на несколько дней и его друг, поэт Тихонов, последний будет хорошим поэтом, большим. Сводила я их обоих к Мандельштаму. Последний превратился из человека в лапу, понимаешь, звериная лапа, с длинными когтями, и всё она хватает, нужное и ненужное, и тащит к себе в берлогу. А в берлоге сидит у него самка, некрасивая, очень чистенькая, и она всё высматривает: не увидит ли чего блестящего, шепнет ему, а он лапой цап – и поехало… Так вот, Ман<дельштам> отчитывал при мне молодых и начинающих: «Не надо сюжета, сохрани вас Галлий от жизни и ее обыденщины – вверх, чтоб духу прожаренного масла не было, переживания, претворения…» Стук в дверь. М<андельштам> выскакивает, оказывается – пришла Суза от имени «Акмеистов-москвичей» с просьбой М<андельштаму> руководить ими… «Никаких акмеистов-москвичей нету, были и вышли питерские акмеисты, прощайте». Суза ушла… Стук, пришла баба в штанах наверху, пэнснэ, муж<ская> шапка, пожатие реши-тельное и мокрое… Оказывается, эта баба – представитель лесбиек, их 50 штук<?>, живут они в одной станции от Москвы и все содомеют, а она почти каждый вечер приезжает в М<оскву> к Манд<ельштаму>. Вижу, тоска житейская… «Давайте, идем, дети, в кинематограф…» Стук, вваливается поэт Парнах, но он не производит впечатления вошедшего, а будто цепляясь когтями повис на потолке и оттуда нас смотрит, и когти в штукатурку въехали… Ну, пошли, тут львы, пантеры, их бьют палками, я рот разинула: милые звери, к<а>к непостижимо прямо идут на опасность… Хотела Мандельштамихе шепнуть о том, к<а>к я люблю зверей под старость. Нагнулась, вижу: лесбиазка, черт ее дери, держит руку Мандельштамихи и жмет и целует… Высунула я им язык, и снова к зверям… Вышли, Госику по дороге с лесбиазкой, мне с М<андельштамами>: «Нехорошо, Надюша (жене М<андельштама>), что Вы эту гадину принимаете, омерзительно!» – говорю ей. – «Но она влюблена в меня», – шепчет пакостная Надюша. Я скорее домой, к своим милым зверям, ну их с людьми!” (Богомолов Н. А. Русская литература первой трети XX века: Портреты. Проблемы. Разыскания. Томск, 1999. С. 586–587); Сережа К. – С. М. Кремков или С. А. Колбасьев, Суза – Сусанна Альфонсовна Укше, Госик – Игорь Михайлович Рейснер. 1 24 июня 1933 г. Андрей Белый писал Г. А. Санникову: “Чувствуем огромное облегчение: уехали Мандельштамы, к столику которых мы были прикреплены. Трудные, тяжелые, ворчливые, мудреные люди. Их не поймешь” (Андрей Белый, Григорий Санников. Переписка: 1928–1933. М., 2009. С. 141).

Еще Вам, наверно, неприятно будет узнать, но А. Белый в одном письме из Коктебеля 33 г. пишет, что М. – в тягость, и вообще, чужой человек [545] .

Это вовсе не удивительно. Мне говорили о том, как А. Б. просил для надзора за собой “красного профессора”, п<отому> ч<то> не может ручаться за то, что пишет его рука… В письмах, которые я видел, восторги перед Гладковым, Санниковым и т. п. Тоже, конечно, трагедия, но обратная той, что у О. М. Понятно, почему его так потрясло предисловие Каменева… А в стихах на смерть, и Н. И. говорит, – как всегда, больше личного…

545

27 декабря 1938 г. скончался О. Э. Мандельштам.

О Н. И. – в последнем письме я поддался мрачному настроению. Сейчас опять звоню ему и стараюсь видеть только ценное и сильное в нем…

Хочу очень набраться духу и позвонить Анне Андреевне – она здесь. Показать и спросить кое-что… (??) Обо мне, если не написали, не пишите Поливанову. Мне, со своей стороны, всё равно невозможно будет что-н<ибудь> сделать, да и всё же не для меня это… Саша М.

31 декабря 1963 г.

С Новым годом, милая Надежда Яковлевна! Я жив и здоров (хотя я и один) и беспокоюсь только, что причинил Вам много переживаний за себя. Было несколько тяжелых дней, когда я внезапно столкнулся со всей мерой пошлости и лжи (в чем Юля меньше всего, а м. б. и совсем не виновата – просто попав в беду) – сейчас я совсем успокоился и только волнуюсь за Юлю.

Подивлюсь на мир еще немного,На детей и на снега…

Жалею, что не приехал в памятный день [546] – по охватившей меня боязни пространства, а ни с кем из отъезжавших связаться не сумел. Звонил в этот день Анне Андреевне и Н. И., собрал кое-кого из друзей, читал стихи и объяснял, кто такой, по моему представлению, был О. М. Сейчас буду звонить Евг. Як.

У меня было два радостных события: был в гостях у Анны Андр., сидел ок<оло> 3 часов, многое понял, был горд и счастлив (она читала стихи и из Данте своим голосом). На прощание А. А. сказала: позвоните – мы с вами обсудим, что нужно сделать – это тоже своим, “отвлеченным” голосом [547] . Потом я списался с Кузиным, он прислал мне два исключительно доброжелательных письма и очень благородных по тону. Пишет даже, что рассматривает нашу будущую встречу как в некотором отношении продолжение своих отношений с О. Э.

546

См. наст. издание, с. 313–315.

547

А. А. Морозов посетил А. А. Ахматову 19 декабря 1963 г. (Записные книжки Ахматовой. С. 415–416).

Всё это меня очень согрело и помогло выздороветь. Напишите мне скорей, если у Вас нет на меня никакой обиды. Ваш Саша.

<10 марта 1964 г.>

Дорогая Надежда Яковлевна!

Простите меня еще раз за молчание. Оно вызвано всё тем же – нет душевного спокойствия, нет минимума веселости, а – на советском языке – бодрости. ‹…›

Когда-нибудь вы объясните мне полностью смысл стихов про “точку безумия” и “чистых линий пучки благодарные” – для меня это как раз то – тот же абсолют. Юля головой всё понимает и сочувствует, но, видимо, обманывается и жить так не может.

Срок работы истек – правда, никто не просил меня уйти, “пока я сам не ушел от них”, как О. М. из Цекубу. Отвратительные, похабные, семейно-государственные бабы (“чистая любовь – это любовь после бани” – их анекдоты!). Не судите меня: конечно, я согласен на каторгу, но со смыслом, если бы это, например, нужно было для Юли, чтобы ей помочь. Надеюсь, что меня пока еще не тронут, и я смогу осуществить на грошовых заработках свой идеал нищеты и поработать над О. М. Последнее, конечно, единственный смысл. Неужели не дадут?

7-го – был у Рожанского (позвонил мне с приглашением). Приехала Анна Андр<еевна> с Юлей и Женя Левитин. Было замечательно, и мне стало лучше. С А. А. сидел рядом.

Н. И. к телефону не подходит. Лид. Вас. говорит: он на строгом режиме. Очень скучаю по его всепониманию, и вообще он меня морально поддерживает. Ему-то всё, что во мне, кажется, знакомо и преодолено.

От Кузина получил пространное письмо, занятое критикой “Пут<ешествия> в Армению” [548] . Ничего конкретного, но что всё не так, неверно и по-дилетантски. Разумеется, я не согласен, и напишу ему, что я думаю. Прислал эпиграммы на Вермеля (коллективные!) [549] . Но, мне кажется, не надо вам его отпугивать, раз выражает готовность помочь и любит О. М.

548

Борис Александрович Шатилов.

549

Вермель Юлий Матвеевич (1906–1938) – зоолог, друг и соавтор Б. С. Кузина, двоюродный брат Д. С. Усова. См. ст.: Новые материалы О. Э. Мандельштама из архива А. А. Морозова / Публ. и вступит. заметка С. Василенко // Сохрани мою речь. Вып. 5/1. М., 2011. С. 173–178.