«Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Нерлер Павел

Но все оценки неверные. Очень многие из пережитых при этом эмоций и возникших мыслей в совершенно переработанном виде вошли в разные стихи. Там это часто оказывалось прекрасным. И это совершенно законно для поэта, который должен выдавать только вполне готовый продукт. А в “Путешествии” приоткрыта кухня. Я не против этого принципиально. Я с восхищением залезаю в кухню Пушкина или Гёте. Но в данном случае туда лучше было бы не заглядывать.

До чего неверно показаны в “Путешествии” известные мне люди: Гамбарян, Арнольд, во многом я сам. Совершенно произвольны и неубедительны портреты Ламарка (борец за честь природы), Линнея (ярмарочный зазывала), Палласа. Армянский язык ничуть не более могуч и стихиен, чем всякий другой, и т. п., и т. п.

Повторяю, что так всё это воспринимать, а потом в каком-то сублимированном виде переносить

в стихи О. Э. имел полное право. Тут происходят чудеса. Самое неясное и дикое представление каким-то способом превращается в настоящую правду. Настоящему искусствоведу безразлично, из чего эта правда сделана. Ему интересен не генезис сам по себе. Но это только потому, что конечный продукт для него не более ценен, чем сырье и все промежуточные фазы. А для этого нужно не любить по-настоящему стихи. И именно нелюбовь к искусству обличает искусствоведов. А я люблю стихи вообще и стихи О. Э. в частности. И люблю его самого. Поэтому хочу им восхищаться. А от “Путешествия в Армению” в восхищение не прихожу. И это мне досадно.

Я хотел написать для Вас историю эпиграмм на Вермеля [574] . Но это оказалось невозможным вот почему.

Эпиграммы были написаны по поводу чудачеств Вермеля. Эти чудачества были не очень хорошего вкуса. Но сам он этого не понимал. Но чувство юмора у него было, и человек он был очень неглупый. Поэтому на эпиграммы не только не обижался, но очень им радовался. Если бы он благополучно здравствовал, то я со спокойной совестью написал бы о нем всё. Но он погиб очень трагично. Поэтому писать о том, над чем мы подсмеивались, я не могу. Но сами эпиграммы я Вам, конечно, сообщить могу, а при встрече кое-что поясню. Ваш Б. Кузин.

574

Благодарю Г. Загянскую, П. Нерлера, Д. Нечипорука и Г. Суперфина за помощь в подготовке этой публикации. 2 См., в частности: Федоров Ф. Псков не заметил, как к одной из его жительниц приезжали Иосиф Бродский и Александр Солженицын // Псковская провинция. 2011. 7 декабря.

“Милые мои маймишата…”: письма Н. Я. Мандельштам Е. А. Маймину и Т. С. Фисенко

(Публикация и предисловие Е. Дмитриевой-Майминой) [575]

Публикуемые здесь письма (наверное, правильнее было бы их назвать записками) обращены к моим родителям, Евгению Александровичу Маймину и Татьяне Степановне Фисенко, и относятся к периоду между 1964 и 1966 гг., когда Надежда Яковлевна уже покинула Псков, но воспоминания и впечатления о нем еще были живы и ей всё же немного было жаль своих покинутых цепей.

575

См. ее воспоминания о Н. Я.: Осип и Надежда. С. 400–418.

Обстоятельства того, как Н. Я. попала в Псков и стала преподавать английский язык на факультете иностранных языков Псковского педагогического института, достаточно известны [576] . Известна и роль, которую сыграла в этой первой возможности для Н. Я. найти “приличную” работу в краях не столь отдаленных Софья Менделевна Глускина, свояченица И. Д. Амусина, знакомого с Н. Я. еще с довоенных времен. Именно она выступила предстательницей в этом деле перед тогдашним ректором института Иваном Васильевичем Ковалевым.

576

То был ставший впоследствии знаменитым первый послевоенный курс: среди однокашников отца – Ю. М. Лотман, Л. А. Дмитриев, Н. Б. Томашевский, М. Г. Качурин.

Мой отец всегда впоследствии вспоминал о Ковалеве как о человеке, живо интересовавшемся судьбами других, мужествен ном и порядочном – качества, как мы хорошо знаем, на столь высоких позициях не столь и частые. Ковалев заинтересовался “случаем” Н. Я. и сразу же согласился взять ее на свободную вакансию. Добрая ему память! Впрочем, правда и то, что, как говорила сама Н. Я., в те – уже хрущевские – времена сочувствие вдове опального поэта постепенно

стало почитаться признаком хорошего тона среди высоких чиновников. Возможно, благодаря именно этому Н. Я. впоследствии получила прописку и купила квартиру в Москве.

Из публикуемых писем хорошо вырисовывается основной круг Псковского общения Н. Я.

Соня – Софья Менделевна Глускина (1917–1997), ученица Б. А. Ларина, лексикограф и диалектолог; она работала на кафедре русского языка Псковского государственного педагогического института с 1948 г., преподавателем была поистине легендарным. На ее лекции по истории старославянского языка ходили, как на увлекательнейший фильм. Впрочем, строгость, требовательность и бескомпромиссность были иной частью связанной с нею студенческой мифологии.

Лариса – Лариса Яковлевна Костючук, ее коллега, ныне доктор филологических наук и профессор той же кафедры [577] .

Лина – Металлина Георгиевна Дюкова, преподаватель (до 1978 г.) философии в Псковском педагогическом институте, единственная в те времена в Пскове, кто, читая лекции по этому скомпрометировавшему себя предмету, требовал от студентов знаний, явно выходящих за пределы конспектов Ленина и Маркса, вряд ли прочитанных. Ее философский, неженский ум Н. Я. высоко ценила.

577

См. о нем: Вершинина Н. Л. “Безупречный рыцарь” нового времени Александр Николаевич Яхонтов: монография. Псков, 2011.

И, наконец, мои родители: отец, Евгений Александрович Маймин (1921–1997), выпускник филологического факультета Ленинградского университета и ученик Б. М. Эйхенбаума [578] . В Пскове он оказался после расформирования в 1957 г. Выборгского педагогического института; преподавал в Псковском педагогическом институте на кафедре русской и зарубежной литературы, а с 1965 по 1987 г. был заведующим этой кафедрой.

Моя мама (в письмах Н. Я. она фигурирует как Таня, Танечка, Танюша) – Татьяна Степановна Фисенко (род. в 1928 г.), окончившая шведское отделение романо-германского отделения филфака Ленинградского университета. Она преподавала немецкий язык в том же институте.

578

В 1944 году Е. А. Маймин получил тяжелое ранение в ногу. После войны рана периодически воспалялась, врачи не могли (или не хотели) найти тому причину, ограничиваясь антибиотиками и переводя его каждый раз в новое отделение, чтобы “не портить статистику”. Позже моей матери (Т. С. Фисенко) удалось договориться с хорошим хирургом, который согласился сделать операцию и прочистить кость. Последнее оказалось спасительным. Именно об этом Н. Я. говорит в данном и последующих письмах.

Сама я в те времена была совсем еще маленькой девочкой и потому мало что помню о происходивших тогда событиях. Помню, правда, как мы навещали с мамой Н. Я. в комнате, которую она снимала в коммунальной квартире в самом начале Октябрьского проспекта. И как в этой комнате постоянно стоял густой дым, казавшийся мне таинственным. Помню, как приезжала к Н. Я. Варвара Викторовна Шкловская и как мы вместе ездили в Изборск.

Но, наверное, самым ярким детским впечатлением была “битва гигантов” – Н. Я. и Леонида Алексеевича Творогова, человека, без которого немыслим Псков того времени. Он был хранителем, а до того создателем Псковского древлехранилища, уникального собрания книг, составленного из библиотек представителей разных сословий Псковского края. То была поистине библиотека библиотек, почти в борхесовском понимании. У самого же Творогова позади был Беломорканал и отмороженные ноги. Из-за этого он всегда ходил с костылями и рюкзаком. И еще – в сопровождении двух собак, его единственных и неизменных спутников. В городе его считали чудаком, но и восхищались стариком, имевшим профиль Гёте в старости. Только я думаю, что он был даже еще более красив, чем Гёте.