Посошок

Башлачев Александр

Рождественская

Крутит ветер фонари на реке Фонтанке. Спите, дети… До зари с вами — добрый ангел. Начинает колдовство домовой-проказник. Завтра будет Рождество, Завтра будет праздник. Ляжет ласковый снежок на дыру-прореху. То-то будет хорошо, То-то будет смеху. Каждый

что-нибудь найдет в варежках и в шапке. А соседский Васька-кот спрячет цап-царапки. Звон — фольга, как серебро. Розовые банты. Прочь бумагу! Прочь перо! Скучные диктанты. Замелькают в зеркалах платья-паутинки. Любит добрая игла добрые пластинки. Будем весело делить дольки мандарина. Будет радостно кружить елка-балерина. Полетят из-под руки клавиши рояля. И запляшут пузырьки в мамином бокале. То-то будет хорошо! Смеху будет много. Спите, дети. Я пошел. Скатертью тревога.

Хозяйка

Сегодня ночью — дьявольский мороз. Открой, хозяйка, бывшему солдату. Пусти погреться, я совсем замерз! Враги сожгли мою родную хату. Перекрестившись истинным крестом, Ты молча мне подвинешь табуретку, И самовар ты выставишь на стол На чистую крахмальную салфетку. И калачи достанешь из печи, С ухватом длинным управляясь ловко. Пойдешь в чулан — забрякают ключи, Вернешься со своей заветной поллитровкой. Я поиграю на твоей гармони — Рвану твою трехрядку от души. — Чего сидишь, как будто на иконе? А ну, давай, пляши, пляши, пляши! Когда закружит мои мысли хмель, И «День Победы» я не доиграю, Тогда уложишь ты меня в постель, Потом сама тихонько ляжешь с краю. А через час я отвернусь к стене. Пробормочу с ухмылкой виноватой: — Я не солдат. Зачем ты веришь мне? Я все наврал — цела родная хата. И в ней есть все — часы и пылесос, И в ней вполне достаточно уюта. Я обманул тебя. Я вовсе не замерз: Да тут ходьбы всего на три минуты. Известна цель визита моего — Чтоб переспать с соседкою-вдовою. А ты ответишь: — Это ничего… И тихо покачаешь головою. И вот тогда я кой-чего пойму, И кой о чем серьезно пожалею. И

я тебя покрепче обниму И буду греть тебя, пока не отогрею. Да, я тебя покрепче обниму И стану сыном, мужем, сватом, братом. Ведь человеку трудно одному, Когда враги сожгли родную хату.

Верка, Надька и Любка

Когда дважды два было только четыре, Я жил в небольшой коммунальной квартире. Работал с горшком, и ночник мне светил, Но я был дураком и за свет не платил. Я грыз те же книжки с чайком вместо сушки, Мечтал застрелиться при всех из Царь-пушки, Ломал свою голову в виде подушки. Эх, вершки-корешки! От горшка до макушки Обычный крестовый дурак. — Твой ход, — из болот зазывали лягушки. Я пятился задом, как рак. Я пил проявитель, я пил закрепитель, Квартиру с утра превращал в вытрезвитель, Но не утонул ни в стакане, ни в кубке. Как шило в мешке — два смешка, три насмешки — Набитый дурак, я смешал в своей трубке И разом в орла превратился из решки. И душу с душком, словно тело в тележке, Катал я и золотом правил орешки, Но чем-то понравился Любке. Муку через муку поэты рифмуют. Она показала, где раки зимуют. Хоть дело порой доходило до драки — Я Любку люблю! А подробности — враки. Она даже верила в это сама. Мы жили в то время в холерном бараке — Холерой считалась зима. И Верка-портниха сняла с Любки мерку — Хотел я ей на зиму шубу пошить. Но вдруг оказалось, что шуба — на Верку. Я ей предложил вместе с нами пожить. И в картах она разбиралась не в меру — Ходила с ума эта самая Вера. Очнулась зима и прогнала холеру. Короче стал список ночей. Да Вера была и простой и понятной. И снегом засыпала белые пятна. Взяла агитацией в корне наглядной И воском от тысяч свечей. И шило в мешке мы пустили на мыло. Святою водой наш барак затопило. Намылились мы, но святая вода На метр из святого и твердого льда. И Вера из шубы скроила одеяло. В нем дырка была — прямо так и сияла. Закутавшись в дырку, легли на кровать И стали, как раки, втроем зимовать. Но воду почуяв — да сном или духом — В матросской тельняшке явилась Надюха. Я с нею давно грешным делом матросил, Два раза матрасил — да струсил и бросил. Не так молода, но совсем не старуха, Разбила паркеты из синего льда. Зашла навсегда попрощаться Надюха, Да так и осталась у нас навсегда.