Посошок

Башлачев Александр

К чему клоню? Да так, пустяк. Вошел и вышел случай. Я был в Сибири. Был в гостях. В одной веселой куче. Какие люди там живут! Как хорошо мне с ними! А он… Не помню, как зовут. Я был не с ним. С другими. А он мне — пей! — и жег вином, — кури! — и мы курили. Потом на языке одном о разном говорили. И он сказал: — Держу пари — похожи наши лица. Но все же, что ни говори, я — здесь, а ты — в столице. Он говорил, трещал по шву: мол, скучно

жить в Сибири. Вот в Ленинград или в Москву… Он показал бы большинству И в том и в этом мире. — А здесь чего? Здесь только пьют. Мечи для них бисеры. Здесь даже бабы не дают. Сплошной духовный неуют. И все, как кошки, серы. — Здесь нет седла, один хомут. Поговорить-то не с кем. Ты зря приехал. Не поймут, Не то, что там — на Невском. — Ну как тут станешь знаменит? — Шептал он сквозь отрыжку. — Да что там у тебя звенит? Какая мелочишка? Пока я все это терпел и не спускал ни слова, Он взял гитару и запел. Пел за Гребенщикова. Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса. Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать. Потом окончил и сказал, что снег считает пылью. Я встал и песне подвязал оборванные крылья. И спел свою, сказав себе: — Держись! — играя кулаками, А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками. Хвалил он: — Ловко врезал ты по ихней красной дате. И начал вкручивать болты про то, что я — предатель. Я сел, белее, чем снега. Я сразу онемел как мел. Мне было стыдно, что я пел, за то, что он так понял. Что смог дорисовать рога, что смог дорисовать рога Он на моей иконе. — Как трудно нам — тебе и мне — шептал он, — жить в такой стране. И при социализме. Он истину топил в говне. За клизмой ставил клизму. Тяжелым запахом дыша, Меня кусала злая вша. Чужая тыловая вша. Стучало сердце. Звон в ушах. — Да что там у тебя звенит? И я сказал: — Душа звенит. Обычная душа. — Ну ты даешь! Чем ей звенеть? Ведь там одна утроба. С тобой тут сам звенеть начнешь. И я сказал: — Попробуй! Ты не стесняйся. Оглянись. Такое наше дело. Проснись. Да хорошо встряхнись. Да так, чтоб зазвенело. — Зачем живешь? Не сладко жить. И колбаса плохая. Да разве можно не любить? Вот эту бабу не любить, когда она такая! Да разве ж можно не любить? Да разве ж можно хаять? Не говорил ему за строй. Ведь сам я — не в строю. Да

строй — не строй. Ты только строй. А не умеешь строить — пой. А не поешь — тогда не плюй. Я — не герой. Ты — не слепой. Возьми страну свою. Я первый раз сказал о том, мне было нелегко. Но я ловил открытым ртом родное молоко. И я припал к ее груди, я рвал зубами кольца. Была дорожка впереди. Звенели колокольца. Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу, В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка? Но этого не выношу. И не стираю. И ношу. И у любви своей прошу хоть каплю молока.

Зимняя сказка

Однозвучно звенит колокольчик Спасской башни Кремля. В тесной кузнице дня Лохи-блохи подковали Левшу. Под рукою — снега. Протокольные листы февраля. Эх, бессонная ночь! Наливай чернила — все подпишу! Как досрочник-«зека» два часа назад откинулся день. Я опять на краю знаменитых вологданьских лесов. Как эскадра в строю, проплывают корабли деревень И печные дымы — столбовые мачты без парусов. И плывут до утра хутора, где три кола — два двора. Но берут на таран всероссийскую столетнюю мель. Им смола — дикий хмель, а еловая кора им — махра. Снежок — сахарок, а сосульки им — добра карамель. А не гуляй без ножа! Да дальше носа не ходи без ружья! Много злого зверья ошалело — аж хвосты себе жрет. А в народе зимой — ша! — вплоть до марта боевая ничья. Трудно ямы долбить. Мерзлозем коловорот не берет. Ни церквушка, ни клуб. Поцелуйте постный шиш вам баян! Ну, а ты не будь глуп! Рафинада в первачок не жалей! Не достал нас «Маяк». Но концерты по заявкам сельчан По ночам под окном исполняет сводный хор кобелей. Под окном по ночам — то ли песня, то ли плач, то ли крик, То ли спим, то ли нет не поймешь нас — ни живы, ни мертвы. Лишь тропа в крайний дом над обрывом вьется, как змеевик. Истоптали весь снег на крыльце у милицейской вдовы. Я люблю посмотреть, как купается луна в молоке. А вокруг столько звезд! Забирай хоть все — никто не берет. Значит, крепче стал лед. Мерзни, мерзни волчий хвост на реке! Нынче — славный мороз. Минус тридцать, если Боб нам не врет. Я устал кочевать от Москвы до самых дальних окраин. Брел по горло в снегу. Оглянулся — не осталось следа. Потеснись — твою мать! — дядя Миша, косолапый хозяин! Я всю ночь на бегу. Я не прочь и подремать, но когда