Потоп

Сенкевич Генрик

Но в ту же минуту у него над головой раздался вопрос по-немецки:

— А кто там, во рву?

— Это я, Ганс, — ответил без колебания Кмициц, — шомпол у меня в ров свалился, вот хочу свету зажечь, чтобы его найти.

— Ну ладно, ладно, — ответил пушкарь. — Твое счастье, что сейчас не стреляют, иначе бы тебе голову оторвало одним только напором воздуха.

«Ага, — подумал Кмициц, — значит, кроме моего заряда в пушке есть собственный заряд. Тем лучше!»

В эту минуту пропитанный серой шнур воспламенился и нежные искорки зазмеились вверх по его сухой

поверхности.

Пора было бежать, и Кмициц, не теряя ни минуты, помчался вдоль рва изо всех сил, не слишком думая о том, что его могут слышать. Пробежав шагов двадцать, он остановился: любопытство превозмогло в нем страшную опасность.

«А вдруг шнур погас: в воздухе сыро», — подумал он.

Оглянувшись назад, он увидел искру, но уже гораздо выше, чем раньше.

«Не слишком ли близко?» — подумал он, и ему стало страшно.

Он опять помчался во весь дух, но споткнулся о камень и упал. Вдруг страшный грохот потряс воздух; земля заколебалась; осколки дерева, железа, камни, глыбы льда, комья земли засвистели у него мимо ушей — и больше он уже ничего не ощущал.

Потом раздались новые взрывы. Взорвались от сотрясения ящики с порохом, стоявшие неподалеку от орудия.

Но пан Кмициц этого уже не слышал, так как он лежал во рву, как мертвый.

Не слышал он и того, как после минутной мертвенной тишины раздались вдруг стоны, крики и мольбы о помощи, как на место происшествия сбежалась чуть ли не половина шведских и польских войск, как потом приехал сам Мюллер в сопровождении штаба. Суматоха и замешательство продолжались очень долго, и наконец из хаоса свидетельских показаний генералу удалось добиться страшной правды: орудие было кем-то взорвано умышленно. Он сейчас же распорядился начать поиски. Утром рано солдаты нашли во рву пана Кмицица, лежавшего без чувств.

Оказалось, что он был только оглушен и от сотрясения воздуха не мог некоторое время владеть руками и ногами. Это бессилие продолжалось весь следующий день. Его старательно лечили. К вечеру он почти совсем пришел в себя.

Мюллер велел сейчас же его привести.

Он сидел в своей квартире за столом, рядом с ним сидел ландграф гессенский, Вжещович, Садовский, все известные шведские офицеры, а из поляков — Зброжек, Калинский и Куклиновский.

Последний, увидев Кмицица, посинел, глаза его засверкали как угли, усы задрожали. И, не дожидаясь вопроса генерала, он сказал:

— Я знаю эту птичку… Он из ченстоховского гарнизона, зовут его Бабинич.

Кмициц молчал. Лицо его было бледно и носило следы утомления, но глаза смотрели гордо, и лицо было спокойно.

— Ты взорвал орудие? — спросил Мюллер.

— Я! — ответил Кмициц.

— Как это ты сделал?

Кмициц рассказал все в нескольких словах, ничего не утаивая. Офицеры переглядывались с изумлением.

— Герой!.. — шепнул Садовскому ландграф гессенский.

А Садовский наклонился к Вжещовичу.

— Граф, — спросил он, — ну как же? Возьмем мы крепость, если там такие защитники? Как вы думаете, они сдадутся?

Но Кмициц ответил:

— Нас много в крепости, готовых

на все. Вы не знаете дня и часу…

— У меня тоже много веревок в лагере, — ответил Мюллер.

— Это и мы знаем. Но Ясной Горы вам не взять, пока там остался хоть один живой человек.

Наступило минутное молчание. Затем Мюллер продолжал допрос:

— Тебя зовут Бабинич?

Пан Андрей подумал, что после того, что он сделал, и перед лицом близкой смерти ему уже нет нужды скрывать свое собственное имя. Пусть же люди забудут о его прегрешениях и поступках, пусть же это имя покроют лучи славы и самопожертвования.

— Меня зовут не Бабинич, — ответил он не без гордости, — меня зовут Андрей Кмициц, я был полковником собственного полка в Литовском воеводстве.

Куклиновский, едва услышав это, вскочил с места как ужаленный, вытаращил глаза, раскрыл рот, стал бить себя руками по бедрам и наконец крикнул:

— Генерал, прошу вас на два слова! Прошу вас на два слова! Но сейчас, сейчас!

Среди польских офицеров поднялось какое-то движение, и шведы с удивлением присматривались к нему, так как им ничего не говорило имя Кмицица. Но вместе с тем они догадались, что это, верно, не совсем обыкновенный человек, так как Зброжек встал, подошел к пленнику и сказал:

— Мосци-полковник! В том положении, в каком вы находитесь, я ничем вам помочь не могу, но прошу вас, подайте мне руку.

Кмициц высокомерно поднял голову и ответил:

— Я не подаю руки изменникам, которые служат против отчизны!

Лицо Зброжека налилось кровью.

Калинский, который стоял рядом с ним, отошел в сторону; шведские офицеры тотчас их окружили, расспрашивая, кто этот Кмициц, имя которого произвело на них такое впечатление.

Между тем в соседней комнате Куклиновский стоял с Мюллером у окна и говорил:

— Генерал, вам ничего не говорит имя Кмицица. Но это первый солдат и первый полковник Речи Посполитой. Все знают о нем, все знают это имя. Некогда он служил Радзивиллу и шведам, но теперь, видно, перешел на сторону Яна Казимира. Нет ему равного среди солдат, разве что я! Только он мог это сделать: пойти один и взорвать орудие. По одному этому его можно узнать. Он так вредил Хованскому, что была назначена награда за его голову. С двумя- или тремястами людей, он, после шкловского поражения, держал в своих руках всю войну, пока другие не опомнились, не стали следовать его примеру и не выступили против неприятеля. Это самый опасный человек во всей стране.

— Что вы ему хвалу поете? — перебил его Мюллер. — Что он опасен, я убедился на собственной шкуре.

— Что вы думаете сделать с ним, генерал?

— Я велел бы его повесить, но так как я сам солдат и умею ценить отвагу… Кроме того, этот шляхтич знатного рода… Я велю его расстрелять еще сегодня!

— Генерал, не мне учить самого знаменитого офицера и государственного человека последних времен, но позвольте вам сказать, что это человек слишком славный. Если вы это сделаете, полки Зброжека и Калинского уйдут в тот же день и перейдут на сторону Яна Казимира.