Потоп

Сенкевич Генрик

Все они окружили смеявшегося Кмицица и запели заздравную песню, причем Кокосинский передал Кмицицу кувшин с вином, а Зенд подал ему бокал.

Выпей же с нами, наш хозяин милый, Дай Бог, чтоб с нами пил ты до могилы!..

Кмициц поднял вверх кувшин и воскликнул:

— За здоровье моей возлюбленной!

Товарищи ответили ему на это таким громким «виват», что стекла задрожали в свинцовых рамах.

— Виват! Пройдет время траура, будет свадьба. При этом посыпались со всех сторон вопросы:

— Какова она?

Ендрек, очень она хороша? Такая ли, как ты себе представлял? Найдется ли другая такая же в Орше?

— В Орше, — воскликнул Кмициц, — наши девушки годятся только для того, чтобы ими трубы затыкать. Черт побери! Нет другой такой на свете.

— Такой мы тебе и желаем! — ответил Раницкий. — Когда же свадьба?

— Когда окончится траур.

— Глупости все это — какой там траур. Дети ведь не черными рождаются, а белыми.

— Если будет свадьба, то не будет траура! Правда, Ендрек?

— Верно, Ендрек! — закричали все.

— Верно, ваши будущие дети с нетерпением ждут своего появления на земле, — воскликнул Кокосинский.

— Не заставляй их томиться, несчастных!

— Панове, — пропищал Рекуц Лелива, — выпьем на свадьбе на славу!

— Милые мои овечки, — ответил Кмициц, — оставьте меня в покое, или, проще говоря, убирайтесь к черту, дайте мне осмотреться в моем новом доме!

— Успеешь, — ответил Углик, — завтра сделаешь это, а теперь садись скорее за стол, — там остались еще два полных ковша.

— Мы уже без тебя все здесь осмотрели. Твой Любич — золотое дно, — прибавил Раницкий.

— Лошади на конюшне прекрасные: есть пара гусарских, пара жмудских, пара калмыцких, — словом, всего по паре, как глаз во лбу. Остальных мы увидим завтра.

При этом Зенд заржал по-лошадиному, и все удивлялись его способности и смеялись.

— Значит, здесь все в порядке? — спросил обрадованный Кмициц.

— И погреб не дурен, — пропищал Рекуц, — бочонки и заплесневелые бутылки стоят рядами, точно солдаты.

— Ну слава богу! Панове, садитесь за стол.

— За стол, за стол!

Но едва они уселись и наполнили бокалы, как Раницкий опять вскочил:

— Здоровье подкомория Биллевича!

— Болван! — возразил Кмициц. — Кто же пьет за здоровье покойника?

— Болван, — повторили другие, — здоровье хозяина.

— Ваше здоровье!

— Дай Бог, чтобы нам жилось хорошо в этом доме.

Кмициц окинул глазами столовую и на почерневшей от старости стене увидел ряд устремленных на него суровых глаз. Глаза эти смотрели со старых портретов, висевших всего на два аршина от пола, да и сама комната была очень низка. Над портретами висел целый ряд оленьих, лосьих и зубровых голов, украшенных могучими рогами. Некоторые уже почернели, по-видимому, от старости, другие сверкали белизной. Ими были украшены все четыре стены.

— Охота, верно, здесь превосходная, в звере нет недостатка, — заметил Кмициц.

— Завтра

или послезавтра поедем. Нужно только познакомиться с окрестностями, — ответил Кокосинский. — Счастлив ты, Ендрек, что у тебя такое пристанище.

— Не то что мы, — сказал со вздохом Раницкий.

— Выпьем-ка с горя, — сказал Рекуц.

— Нет, не с горя, — возразил Кульвец-Гиппоцентавр, — а за здоровье Ендрека, нашего милого ротмистра. Он, друзья мои, приютил нас в Любиче, нас, несчастных, бездомных.

— Верно говорит, — воскликнуло сразу несколько голосов. — Не так глуп Кульвец, как кажется.

— Тяжела наша доля, — пищал Рекуц. — На тебя одного вся наша надежда, что ты нас, несчастных сирот, за ворота не выгонишь!

— Будет вам, — ответил Кмициц, — что мое, то и ваше.

При этих словах все вскочили со своих мест и бросились его обнимать. По этим суровым и пьяным лицам текли слезы.

— На тебя, Ендрек, вся наша надежда. Хоть в сарае позволь ночевать, только не гони.

— Перестаньте вздор болтать, — ответил Кмициц.

— Не гони, и так нас выгнали, нас, шляхту, — причитывал Углик.

— Кто ж вас гонит? Ешьте, пейте. Какого черта еще вам нужно?

— Не спорь, Ендрек, — говорил Раницкий, на лице которого выступили пятна, как на шкуре рыси, — не спорь: пропали мы пропадом!

Вдруг он замолчал и, приставив палец ко лбу, что-то соображал; наконец, окинув всех своими бараньими глазами, произнес:

— Разве что в нашей жизни произойдут какие-нибудь перемены. На это все ответили хором:

— Почему бы им и не произойти?

— Мы вернем все!

— И состояние вернем!

— И честь!

— Бог поможет невинным!

— Ваше здоровье! — воскликнул Кмициц.

— Святая правда в твоих словах, Ендрек, — ответил Кокосинский, подставляя ему для поцелуя свои одутловатые щеки. — Пошли нам, Господи, всего хорошего!

Заздравные чаши следовали одна за другой, в головах шумело. Все говорили зараз, не слушая друг друга, исключая Рекуца, который опустил голову и дремал. Спустя немного Кокосинский начал петь, а Углик вынул из-за пазухи свой инструмент и стал ему аккомпанировать; Раницкий же, искусный фехтовальщик, фехтовал пустыми руками с невидимым противником, повторяя вполголоса:

— Ты так, я так, ты режешь, я мах, раз, два, три, — трах.

Кульвец-Гиппоцентавр вытаращил глаза и несколько минут пристально смотрел на Раницкого, наконец махнул рукой и сказал:

— Дурак! Как ни махай, а все ж тебе не справиться с Кмицицем.

— Потому что с ним никто не справится… Ну-ка, попробуй ты сам.

— А на пистолетах ты и со мной проиграешь.

— Давай об заклад, каждый выстрел по золотому.

— Давай, но где мы будем стрелять?

Раницкий огляделся по сторонам и наконец крикнул, указывая на оленьи и лосьи головы: