Потухшее солнце (сборник)

Gierre

– Эти недоумки совсем забыли, что детство появилось в семнадцатом веке. Смекаешь, Чагс? Мольер, Ломоносов – вся фигня. Чистые существа, не тронутые пороками общества, – Джерри кривится, и так я понимаю, что в её словах сквозит сарказм. Голос, жесткий и грубый, выдает буквы с обычной интонацией. По ней никогда не поймешь, когда она шутит, а когда – всерьез. Если б не её руки, она ушла бы на границу, сражаться с активистами. Палила бы в экзоскелете по неприятелю, а вечерами напивалась викодина. Но акушер доставал её из матери,

вытягивая за руки, и пришлось ампутировать их, когда ей исполнилось два года. Чёрт знает, как она выжила. Черт знает, как выжил любой из нас.

– Дай сигарету, а? – я прошу, потому что руки Джерри напоминают мне о чертовом клапане. Пока её голова забита Цицероном, я гадаю, сколько мне осталось жить.

– Тебе же нельзя, – она говорит как всегда небрежно и протягивает пачку. Такие у нас отношения – она даже дает мне сигареты. Представляете? Собственные сигареты.

– И что же там с Ломоносовым? – я спрашиваю, поджигая сигарету трясущимися руками. Внутри меня хлюпает плохо пришитый сердечный клапан, и однажды он разорвется. Тогда меня спишут в утиль, и Джерри не придётся делиться со мной сигаретами.

– Не было никакого детства, – говорит она, улыбаясь шестисантиметровой улыбкой. – Он его изобрел.

– Ломоносов? – ни черта не понятно из того, что она городит в своей голове. Работа библиотекаря считается вредной. Приходится залезать в схроны, которые давно бросили падальщики, а эти парни любят оставлять после себя сюрпризы. Я уж не говорю о том, что может случиться с вашей головешкой, если туда поместить все эти книжки. Джерри надо выдавать викодин, как военным, но не из-за рук – к ним она привыкла, а из-за этой дури, сидящей в её голове.

– Может и Ломоносов, – она жмет плечами.

Мы подходим к байкам, седлаем их и подключаем трубки. Сегодня нам везет. Никто не поживился металлоломом, никому не пришло в голову обгадить наших птичек. Джерри читала мне, что раньше по городам стояли парковки. Мол, там можно было забросить кар или байк, уйти, а потом вернуться и забрать в целости и сохранности. Мол, там специальные люди стояли и следили за этим. Звучит, как очередные бредни из Библии. Кому придет в голову торчать возле чужого кара и сторожить его? Люди – не собаки.

– Хотела спросить у тебя, Чагс, – Джерри смотрит на меня хитро, с прищуром. Так она любит спрашивать что-нибудь каверзное. Начинаю повторять в голове таблицу умножения – у нас уговор. Если я отвечаю правильно, она проставляется в баре вне очереди.

– Валяй, – выбрасываю окурок подальше. Он оказывается в блестящей лужице рядом со стоком, и глянцевая поверхность начинает медленно тлеть. Не удивительно, что вокруг только песок и остатки пожухлой травы. Поблизости должно быть разорвало очередную вонючку.

– Когда я умру, ты останешься в седле?

Вопрос Джерри прокрадывается ко мне под кожу через залатанный сердечный клапан. Чувствую,

как в груди переворачивается тяжелый камень.

Она внимательно смотрит, и у меня вроде как нет выбора, так что я киваю.

Надеюсь, я умру первой. Клапан неожиданно перестает волновать меня.

– Вот и правильно, Чагс. Кто-то же должен этим заниматься, верно? Никто, кроме нас, смекаешь? – она улыбается, но в её улыбке уже не хватает одного сантиметра.

Я отворачиваюсь. Мы заводим байки, ждем прогрева двигателя, потом тихонько трогаемся и катим в сторону метрополиса. Конструкции заброшенного городка остаются за нашими спинами, и когда они сливаются с горизонтом, мы выезжаем на магистраль. Джерри давит на педаль, я присоединяюсь к ней, и мы вдвоем мчим навстречу горящим факелам столицы. Мне кажется, что я лечу.

– Я забрала для тебя одну Библию, – кричит Джерри, и я читаю её выкрик по губам. За пять лет работы я научилась делать это мастерски. – Смекаешь?

Теперь вместо легкости полета мне на ум приходит другое сравнение из книг: падение с большой высоты. Вроде бы они прыгали со скал. Или из самолетов. Джерри читала, но я не храню в головешке такую чушь. Кому придет в голову карабкаться на верхотуру, когда есть надежная равнина и асфальт?

Я чувствую – она задумала что-то с этими вопросами, Библией, разговором о детстве.

Когда мы возвращаемся в метрополис и подъезжаем к хранилищу, в моей голове туман. Я думаю о вещах, которые лучше держать подальше. Джерри выкладывает на столешницу хранительницы стопки книг. Сегодняшний улов неплох – двенадцать томиков и одна Библия. Можно несколько дней ничего не делать, бродить по метрополису и потягивать самогон у бабушки Зи-Зи.

– В чем дело, Джерри? – я спрашиваю напрямик, когда мы выруливаем на больничный перекресток. Тут собрались те, кто называет себя врачами. Хирурги, латающие сердечный клапан, акушеры, вытягивающие детей за руки. Джерри хмурится.

– Есть пара вопросов, – она машет мне, чтоб я осталась с байками, а сама ныряет в конуру очередного самозванца.

Бабушка Зи-Зи в придачу к бутылке самогона выдает какую-нибудь мудрость. Однажды она сказала, что врачами становятся только те, кому Всевышний дал достаточно наглости. Думаю, она не права. Чертовой наглости недостаточно, нужна еще чертова ненависть к людям.

Стою возле врачебной конуры, опираясь на байк, и поглядываю по сторонам. В основном здесь бегают девчонки. До семи лет они могут подрабатывать в таких вот трущобах. Таскают помойные ведра, бегают на базар за мелочью. Я начинала с работы у плотника.

– Дух мести, – вспоминаю, о чем рассказывала Джерри возле последнего схрона. – Чертов Ломоносов.

Голова гудит после тяжелого дня, и я надеюсь, что Джерри закончит свои дела быстро. Но она выходит только через час – у меня уже затекли ноги.