Потухшее солнце (сборник)
Шрифт:
У них больше нет дома, они живут втроем в тесной квартире, и соседи утверждают, что Элиза спит с Френком. Элизе все равно, она готова мириться с любыми неудобствами, пока ее малыш счастлив, но Дженна… Дженна хватает соседского кота и вышвыривает из окна, а потом свистит, улюлюкает, кричит радостно, пока он летит с седьмого этажа вниз, в преисподнюю.
– Чтоб вы все сдохли! – кричит Дженна, и когда Элиза просыпается, соседи смотрят на нее с искренней ненавистью.
Элиза чувствует, что больна. Она молчит и терпит, стараясь справиться с остатками своей жизни. Френк забирает крестника, и Элиза хочет подарить ему кусочек души за такое одолжение,
– Постстрессовый период, – говорят врачи и ставят десятки зеленых штампов на бланках. Они считают, что Элиза здорова.
Спустя год после смерти мужа Элиза заставляет себя вернуться. Ноги несут ее на кладбище, и там, рыдая от боли, она признается, что украла целый год жизни у себя самой. Она ругает Дженну, она кричит:
– Будь ты проклята!
Дженна вытирает слезы. Она встает со скользкой после дождя земли, вытирает испачканные джинсы. Она заказывает такси.
– Нет! Нет! – кричит Элиза, но ее никто не слышит. Таксист улыбается прекрасной Дженне, он ничего не знает о запертой внутри вдове. Перед ним – красотка первого сорта, худая, бледная, зато с огоньком в глазах.
Дженна звонит Френку. Элизе так и не довелось познакомить их друг с другом, и теперь она может только смотреть, только смотреть за тем, как Френк зовет малыша. Крестника. Крошку Сойера.
– Ты глязная, – сообщает малыш.
– Пойдем, поможешь мне почистить брюки, – улыбается Дженна.
Френк улыбается в ответ. Элиза в приступе отчаяния думает, что он счел эти слова хорошим признаком. Элиза бьется о невидимые стенки собственного сознания. Она видит, как Дженна мимоходом заглядывает на кухню и берет нож. Выбирает самый большой, широкий, для разделки. У Элизы билет в партере, вип-ложа.
Элиза убивает ребенка. Они заперты в ванной комнате, и Элиза держит нож, рыдая навзрыд. Она боится отпустить рукоять, извлечь лезвие, потому что тогда кровотечение станет внешним. Внешнее кровотечение. Элизе кажется, что это хуже внутреннего. У нее остается последний, краткий миг, и она оглядывается назад, где в мутном зеркале ванной комнаты отражается ее жизнь, начавшаяся с рождения ребенка.
ПОЛСЕРЕБРЯНИКА
Усатый торгаш смотрел на товар без особой приязни, явно сбивал цену. Келли, спрятав кулачки в карманы, прятала волнение. Фамильного серебра в семье за много поколений скопилось немного, и все, что осталось, она уже отнесла скупщику, а теперь пришел черед оружия. Ножик, который она принесла сегодня, стоил, наверное, много монет, но усач положил на стол только полсеребряника. Хватит на ужин, на нитки для сестры, может быть, еще на моток бечевки – дед давно просит на починку крыльца.
– Мало, – строго сказала она.
– Обойдешься, – расхохотался скупщик и потянул руку к ножу.
Келли посмотрела на семейную драгоценность. Нож был простым. «Лаконичным», как говорил старший брат, «изящным», как любила повторять бабуля. Солнце выглянуло из-за облаков, несколько бликов отразились от начищенного лезвия и попали на Келли. Она смахнула солнечных зайчиков с лица рукой и чихнула.
– Не продам, – вырвалось у нее.
Нож оказался в руке быстрей, чем она сообразила, что делает. Монетка так и осталась лежать на прилавке старьевщика. Келли побежала прочь с рынка. Случайные прохожие разбегались в
– Интересно, чей ты, – вслух спросила Келли.
– Твой, чей еще-то, – хохотнул Робин, местный беспризорыш. Говорили, ему девять лет от роду, но Келли дала бы ему все сто тридцать, такой он был коварный. Она спрятала нож подальше в сумку, встала на ноги и решила побыстрей уйти с улицы Робина, но тот загородил проход между домами. Она оказалась в тупике. Позади была мусорная куча и завал из старых деревяшек, впереди маячил Робин с глупой ухмылкой на детском лице.
– Поделись, поделись, – с притворной жалобностью попросил он.
– Не дождешься! – огрызнулась Келли, доставая нож.
Потом она оказалась дома.
Дед распинал ее за то, что она не принесла еды, ворчал, что не хочет быть голодным, а Келли испуганно смотрела по сторонам, не понимая, как оказалась здесь так быстро. Совсем недавно она стояла в тупике с Робином, а теперь что же?
– Детка, ты захворала? – бабуля оттолкнула деда в сторону, приложила ладошку ко лбу Келли и недовольно поцокала языком. Келли знала, что болеть – плохо. На травы нужны деньги, а чтобы вызвать доктора, маме опять придется ходить в гости к плохим людям. Она стала уговаривать бабулю, чтобы та повременила.
– Ты вся горишь, котенок, – ласково возразила бабуля.
– Это все от бега, – соврала Келли. Она чувствовала себя отвратительно.
– От какого бега? Тебя ведь дядя Йозеф подвез, – старушка нахмурилась. – Обманываешь? Нехорошо! – и погрозила пальцем.
Вечером все шло из рук вон плохо, она пролила помои возле дома, пришлось оттирать их щеткой от каменных плит. Заваренный матушкой чай попал не в то горло, Келли поперхнулась, и всей семьей они ждали, пока она откашляется. Творилась чертовщина. Перед сном Келли достала нож, положила на подушку и внимательно посмотрела на него. Ей казалось, он был как-то замешан в произошедшем.
Лезвие выглядело ровным, без изъянов. Время не сказалось на металле, а это, как говорил дед, означало подлинное мастерство кузнеца. Из-за туч выглянула луна, через крошечное окно свет упал прямиком на нож, отразился, преломляясь чудной смесью цветов, и Келли упала в этот водоворот.
Утром звонил городской колокол.
– Вставай! Вставай, скорей! – кричала матушка и колотила в дверь.
Келли чувствовала себя ужасно, но все-таки собралась с силами, натянула штаны, рубашку, подвязала все вышитым бабулей пояском, закинула мешок с барахлом на спину и отправилась вслед за остальными на площадь.
Теперь колокол звонил часто. Голодный год не оставлял многим выбора, люди начинали творить лихие дела.
– Доченька, поближе, поближе держись, – мама бежала рядом со своим отцом, вдвоем они казались странной супружеской парой. Келли знала, что их соседи напротив так и живут, вдвоем. И никто им не указ.
На площади стоял глашатай – ждал своего часа. Прошло много томительных минут, прежде чем он развернул послание бургомистра.
Келли вслушивалась в витиеватую речь, то и дело дергала матушку и спрашивала, о чем толкует дяденька. Мать осаживала ее, кидала подачки про «убийство» или «опасность», но толком ничего не говорила. Когда глашатай закончил, Келли с двойным усердием набросилась на родню.