Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)
Шрифт:
И он, по праву отца, уже не дожидаясь их реакции, снял со стены старинную икону, подошёл к ним:
– За мать, дочка, тебя благословляю. Она, под этой иконой, со мной под венец шла. Благословляю вас, родные мои. На всю жизнь благословляю. Дай Бог, чтобы она была у вас долгой и счастливой.
И он, расчувствовавшись, даже прослезился.
Крепко обнял Марию, троекратно поцеловал её, затем – осенил, троекратно, крестным знаменем
То же самое повторил с родным сыном своим.
И
Но быстро справился с собой, и уже твёрдо и властно произнёс:
– Отныне, с минуты этой, отец я тебе, родная моя. Отец! И других отношений не мыслю, и их быть не может.
– Я согласна, Максим Григ… папа. Господи, как я счастлива, родные мои. И мне так страшно, что ежели бы не наше дорожное приключение, то мы могли бы и не встретиться.
И она, с чувством, расцеловала Каледина-старшего, а за ним – и Алексея.
В эту минуту в гостиную вошёл её возница, и от изумления у него даже глаза на лоб полезли:
– Как же это, что же это? Дочка, вы – что, давно знакомы?
– Давно, старый, давно, с самого рождения друг другу предназначены были, – счастливо ответил Каледин-старший.
И тут же распорядился:
– Отвезёшь, дочку, к месту учёбы, а ана обратном пути заедешь ко мне, вместе к родителям её поедем. Буду просить в жёны моему Алексею эту красавицу.
– Как ты думаешь, – повернулся к вознице, – не откажут? Примут Алексея моего в свою семью?
Старый казак растерянно заморгал глазами:
– Как же отказать? Такому сыну – отказать? Нет на Дону более такого. Орёл, а не хлопец. Шутишь, отказать! Да я сам в ноги паду, и буду просить. Всё обскажу о спасителе нашем.
– Дуняшка, – зычно крикнул Каледин-старший, – а ну-ка, накрывай стол. Да под ту скатерть, которой мы на Великдень стол убираем. С кистями.
– И серебро, серебро ставь! Гулять будем!
Долго, до полуночи сидели все за столом. И не могли наговориться, высказать влюблённым все свои советы и напутствия, идушие от сердца, от души – светлые и искренние.
Назавтра, Алексей верхом, проводил свою суженую прямо до Ростова, в её учительское училище.
И долго на мог заставить себя вскочить в седло и повернуть домой.
– Родная моя! Я в конце отпуска приеду проститься с тобой…
– Едь, Алёшенька, мне уже пора, – и она указала на стайку подруг, которые во все глаза смотрели за молодой парой.
И только Мария подошла к ним, обняв перед этим и слившись с Алексеем в жарком поцелуе, они, наперебой, стали её укорять:
– Ну, Маша. А говорила, что никого у тебя нет. А это – кто?
– Это мой суженый. Единственный. И вы мне не поверите, я только вчера его встретила.
– Ну, Маша, – заголосили
– Нет, милые подруги, он – судьба моя. Единственный и на всю жизнь, – и она, став старше за своих сокурсниц на годы и годы, на целую жизнь, пошла в аудиторию.
На ступеньках повернулась к Алексею и звонко прокричала:
– Я люблю тебя, родной мой. Всем сердцем люблю. И на всю жизнь! До встречи, до свидания!
Верный конь словно почуял радость и великое счастье Алексея. Сам, с места, не сдерживаемый властной рукой седока, взял в намёт, и его подковы высекли целый сноп искр и звонко застучали по булыжному камню.
И средь этого мелодичного перестука, в голове Алексея, на три такта, отдавалось:
«Ма – ри – я, Ма – ри – я, Ма – ри – я…»
По возвращению на крыльцо дома, он заключил отца в крепкие объятья, и просто сказал:
– А я не знал, дорогой отец, что так бывает. Неужели это правда…
– Ах, сынок. Именно так и происходит настоящее. Почувствовал его сердцем – значит, твоя жар-птица. И здесь неважно, сколько ты знаешь о человеке, откуда он и чей. Душа, милый сын, она фальшь распознает сразу, как и выгоду и корысть. А тут, коль ты пребываешь в таком состоянии, что и целого мира мало, чтобы излить своё чувство – это и есть настоящее.
Потрепал сына по щеке и продолжил:
– Да и девушка – по тебе. Люба она моему сердцу, милый сын. Такие – без изъяну, на всю жизнь. И даётся такое счастье не каждому, а лишь тому, кто отдаёт больше людям, нежели ждёт от них в ответ. Вот поэтому и тебя Господь вознаградил за то, что сердце имеешь чистое и открытое.
И с волнением в голосе, даже слезу вышибло, заключил:
– И я рад. Тяжело одному, сынок, бобылём жизнь тянуть. Но после твоей матери я не могу и представить, что кто-то может в этот дом хозяйкой войти. Нет, сынок. Никогда! И не долюбил, и не успел всего даже сказать за войнами, службой, частыми отлучками из дому по этим обстоятельствам, а она – вот стоит пред моими глазами. Я её вижу, чувствую, говорю с ней ежевечерне.
Крепко сжав плечи Алексея своей рукой, завершил наболевшее:
– А за тебя, родной мой, я очень рад. Рад, что именно в эту пору, когда душа ещё ничем не изгажена, когда не встретилась тебе гарнизонная грязь, а она непременно будет, куда тут деться, ты встретил это чистое сердце.
Это и есть твоя самая твёрдая опора под ногами. Люби её, и возвышайте друг друга, всегда. До своих понятий любви, до своей вершины. И здесь процесс взаимный – всё, что ты отдашь ей, возвернётся тебе сторицей, равно, как и к ней.
Тяжело вздохнув, постояв в раздумье минуту, он продолжил: