Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)

Кожемяко Иван Иванович

И отъезжая сердито всё бормотал:

– Стыдно, стыдно, полковник. Учитесь, пока не враг Вас пленил. Тот церемонится не будет. А Вы, Юрий Алексеевич, – повернулся Шаповалов к Кошелеву, – не давайте таким спуска. Опозорят они и дивизию, и корпус перед императором.

А я его знаю, его шагистикой не поразишь. Человек умный. Видит насквозь всю фальшь, всю условность. Поэтому – к смотру готовьтесь серьёзно. Все ошибки выправить, всё отточить, до автоматизма.

Но людей зря не мордовать. Учить толком, а не дуром. Забитый солдат никогда

не одержит победы. Он будет думать лишь о том, чтобы не разгневать начальство, а не о том, чтобы над врагом верх взять и перехитрить его.

– Сотнику, – повернулся он к начальнику штаба корпуса, – в моём приказе – полугодовое жалование в награду. Заслужил. А уж порадовал старика – спасибо, сынок. Большим будешь начальником. Поверь мне. Я чувствую в тебе этот запал. С совестью ты в сердце. И ум пытливый даден.

Государю покажешь свою удаль, как я и говорил – сам паду на колени, а подъесаулом у меня к осени будешь, а может и чином старше.

– Это уже – как Государь. Просить буду по пределу. Ты этого стоишь. Не зазнаешься только? Смотри у меня, – и он шутливо погрозил пальцем.

И тут же сам ответил:

– Нет, не из того теста ты сделан. Человек ты серьёзный, основательный. Поболе бы таких на Руси – по другому бы и карта жизни легла для всего русского народа.

– Народ-то ведь у нас талантливый и работящий, искренний, а почему так плохо живём? Где причина этого? – впервые за службу Алексею пришлось это слышать. Он, как и его товарищи, был страшно далёк от таких оценок и не задумывался о справедливости общественного устройства вообще.

А Шаповалов продолжал:

– Почему по дорогам нищих полно, детей бездомных? Бродяжничество процветает?

Всё – от недосмотра власти. Я бы самолично порол помещика, у которого мужики пьют, столь нище и скудно живут. Ужель земля русская прокормить людей не может? Не верю! Не верю! В имении моего батюшки все были сыты, дома – по числу семьи, многокомнатные, корова у каждого была, свиньи. И это в ту пору. Ещё крепостное право было не отменено.

А почему? Да потому, что выгода батюшке была от этого большая. Сытый и довольный мужик, с душой работал, а не повинность отбывал. Поэтому и процветало имение-то. А появился ферт, мне-то оно было без надобности, я служивый человек, вот сестра и привела бездельника, только в карты играл и всё закладывал за долги.

Так всё и пошло прахом. Не стало красоты. Не стало того уклада, который отцом был установлен. Мужики спились, разор пошёл. Вот что значит лишь один человек!

Так, сотник, и в армии. Вот уйду, старый уже становлюсь, а заместо – Троекурова назначат. И то. Что годами лелеял – прахом пойдёт. Он ведь как на людей смотрит – лишь свысока и от службы ждёт не труда ежедневного, высокого, а благ и почестей.

Поняв, что и так уже зашёл далеко в своём вольнодумстве, махнул рукой напоследок, вскочил на коня и понёсся дальше.

Весь оставшийся срок, до учений, Каледин дневал и ночевал в эскадроне.

И, наконец,

понял, что всё, о чём мечтал, достигнуто. Эскадрон понимал своего командира без слов, по одному движению его руки знал, что предпринять, куда поспешать.

А уж особый, одной службой этого не достигнешь, авторитет обрёл, когда изумлённые казаки стали получать из дому письма. И в них, порой совсем неграмотных, порой – складных – дьячок или учитель писал, видно было сразу, родство, не скрывая радости и гордости, сообщало, что до глубины их родительского сердца дошли проникновенные слова командира, который так высоко ценит их сына.

И, конечно, как водится на Руси, от себя добавляли:

«Смотри, Митька (или Степан, Иван, Гришка), пишет их благородие, что ты один у него надёжа. Не подведи Их благородие, старайся».

И когда казаки обменялись этими новостями, оказалось, что до последнего шорника и кузнеца, фуражира дошёл Каледин. Всем отписал и доброе слово сказал.

Вахмистр Денисов, расчувствовавшись от такого письма своего родства, вечером собрал весь эскадрон.

– Так вот, братцы, что скажу. До сей поры – по обязанности всё делали. Служивые люди, куды нам деваться? Старались, ничего не скажу, но не сполна себя выкладывали.

Теперь же – всех предупреждаю и сам первый зарок даю – по душе служить будем. Их благородию долги будем отдавать. Малец ведь совсем, сын мне почти, а голову светлую имеет и душу чистую.

Вот и мы, если не сукины дети, должны на это ответить. Так же, всю душу вывернуть наизнанку, а его благородие и чихом не подвести.

– Иначе, – и он погрозил кулаком, – тот мне враг личный будет, кто вздумает слукавить.

– Прошу Вас, братцы, не посрамить славы и чести эскадрона. И его благородию – дорогу надо давать, обеспечивать, значит, продвижение вперёд. Такие, как он, должны во главе всего войска быть. Тогда не оплошаем в бою.

Смотри, казаки, с себя, в первую очередь, спрашивать буду, но и вам покоя не дам.

Даже Каледин дивился, как переменился эскадрон. Само настроение людей стало иным и они уже были неразрывным, неразделимым целым, во всех испытаниях.

Денисов же, сразил Каледина прямо в сердце. Однажды вечером, испросив позволения, зашёл в комнату Каледина, где тот, прямо на полу, расстелив огромную карту, ползал по ней на коленях и что-то записывал на листик бумаги.

– Ваше благородие, дозвольте, на минуточку, – и он с робостью посмотрел на огромную карту.

– Вот, из дому гостинец получил, а там приписочка и свёрточек для Вас. Строго в письме сестра наказала Вам передать. Не побрезгуйте, Ваше благородие, примите…

Растерянный Каледин взял матерчатый свёрток, раскрыл его и от неожиданности даже покраснел: там лежали очень красиво связанные шерстяные носки, шарф и варежки.

И коротенькая записочка:

«Чтоб не простужались, Алексей Максимович. А то брат отписал, что болели Вы.

Низко Вам кланяемся от всего нашего родства.