Повесть из собственной жизни. Дневник. Том 2
Шрифт:
А у меня чувство, будто я оплеуху получила.
8 октября 1929. Вторник
Вчера мы читали друг другу записи из дневников — от 5 сентября. Юрий много не хочет понять и настойчиво упрекает меня в грубом непонимании. Он пишет: «Половая жизнь с Ирой — моей собственной женой — этически невозможна». Я поправила — «физически».
Он упрекает меня в том, что я не могу жить половой жизнью, оговариваясь, что «никого в этом нельзя винить», но, все-таки настаивая на том, что я жестока, что я не понимаю, как это для него мучительно и вредно, что ему и доктор сказал и т. д. Он прочел мою запись от 5.IX и ничего не понял, начал мне объяснять, что значит «эта
— Я не знаю, нужно ли было м<ада>м Голубковой идти к доктору или нет, знаю только, что они на этой почве разошлись…
А я вижу, как на моих глазах заколебалась даже Станюкович… На эту тему можно было бы очень много писать, что Юрий и делает, а я не могу. А вообще я не знаю, повлияла ли как-нибудь в хорошую сторону наша вчерашняя попытка быть опять откровенными? Пожалуй, все-таки — нет.
12 октября 1929. Суббота
Вчера опять вечером что-то долго и нехорошо ссорились. Из-за семьи, ответственности и т. д. Он говорил, что у нас, у Кноррингов, не было никакой семьи; и вся беда в том, что ни я, ни Мамочка не любили хозяйство (интеллигентщина, дескать). На это я ответила, что такая семья, как у нас, Софиевых, это — нет ничего хуже. Даже стихотворение начала писать на эту тему. А вечером, когда легли, он мне сказал, что ему очень стыдно и тяжело, что он стал страшно раздражительным, зачем-то меня злил и т. д. Тогда я его поцеловала, а стихотворение бросила, хотя все-таки и заплакала от прошлой обиды.
7 ноября 1929. Четверг
Прихожу вчера в госпиталь. Подхожу к m<ada>me Prat — она совсем плоха. Лежит неподвижно, глаза огромные и удивленные, застывший взгляд. Берет меня за руку. Говорит медленным, сдавленным голосом.
— Посмотрите на меня. Может быть, завтра вы меня уже не увидите. — И этот страшный, как будто пронизывающий взгляд. Что-то бормочу, замолкаю, смотрю молча. Держит мою руку. Не пускает. Чувствую, что нельзя так вот, просто отойти от нее. Надо что-то сделать, что сказать — не знаю.
— Comme le bebe? Papa, maman… [220]
И смотрит пристально и серьезно-серьезно. Удивительно смотрит. Начинаю что-то бормотать:
— Не нужно так говорить, надо надеяться.
Чувствую, что говорю ерунду, прощаясь, говорю коротко: «Аu revoir» [221] .
Иду по улице, нарочно пешком. Поправляю правой рукой волосы и вдруг, словно сердце упало: на руке остался запах ее одеколона, того самого, что я ей не так давно покупала. И опять стало смутно и тяжело.
220
Как ребенок? Папа, мама… (фр.)
221
До свидания (фр.).
Шла и знала, была совершенно уверена, что у нас — Терапиано. И захотелось ему обо всем этом рассказать. Действительно, он был у нас. Только я ничего не рассказала.
Сегодня мне тяжело идти в госпиталь. Нарочно не пошла утром и поймала себя на нехорошей мысли, что не хочу ее больше видеть. Не подойти к ней нельзя, а подойти и говорить — это же мучительно.
В понедельник умерла m<ada>me Lacoure, не моя бывшая соседка — Margueritte Lacourt, а та диабетичка, что ждала ребенка. В воскресенье у нее были роды, что-то раньше 8-ми
Игорь был долго болен. Сильный бронхит. Теперь поправляется. Вчера уже много купали, а сегодня полчаса сидела с ним в Люксембурге. Страшно растет. Кричит «ма… ма… ма» совершенно отчетливо и «мя…мя». А когда очень уж грустно: «няня!» Страшно ласковый. Наклонишься к нему, протянет к тебе руки и начинает по лицу гладить. И так улыбается хорошо.
20 ноября 1929. Среда
Если бы я аккуратно вела весь дневник, мне бы пришлось записывать одни наши ссоры и неприятности. Неприятности и болезни. Опять у Игоренка грипп. Вчера была у Власенко. Успокоила. Вообще нашла его очень хорошим, сказала бандаж больше не носить и надеется, что он скоро поправится. Температура у него большая — 38, а самочувствие, по-видимому, хорошее — смеется, прыгает. На этой неделе вылез из кровати: я пошла в молочную, подхожу к дому — слышу рев. Бегу, рев смолкает, открываю дверь — и похолодела: висит мой Игорь на руках — зацепился за прутья, а ноги на полу. Испугалась, что опять что-нибудь поломал или вывихнул. Вытащила — смеется, прыгает.
Я сама больна. Вот уже несколько дней, как у меня часа в четыре разбаливается зуб, вернее не зуб, а вся левая часть головы. Вечерами начинает знобить, немножко поднимается температура, скверное состояние, слабость. Ночью, часа в 3, бывает 38, потом падает. Утром я встаю совершенно здоровой. Пила аспирин, сегодня приняла хину.
Вчера, перед тем, как ехать к Власенко, Юрий страшно поругался с Мамочкой, наговорил ей таких вещей, за которые можно по физиономии бить, вроде того, что «мне совершенно наплевать на то, что вы думаете». Мамочка ушла к себе в комнату и страшно расстроилась, хотя старалась даже мне этого не показывать. Я как-то растерялась и не нашлась сразу, что ответить, а потом вовсе старалась с ним не говорить, — он был мне просто противен.
Еще раньше мы с ним поругались из-за того, что я повезла мальчишку причащать.
— Это безумие. Это наверняка простудить. Из-за какой-то вашей прихоти, без моего ведома! — и был со мной груб, как никогда еще. Мне приятно, что мою сторону взял Б.А. Но ругань продолжалась еще всю неделю, как только об этом заходила речь.
Раньше меня огорчало и обижало, когда он по вечерам уходил. Теперь — я даже бываю рада. Больше всего его люблю по ночам, когда он спит, тогда еще поднимаются со дна какие-то хорошие, теплые, прежние чувства.
28 ноября 1929. Четверг
Написала число, и вскипели воспоминания.
«Тогда» — три года назад, было воскресенье. Погода была такая же. Тогда с этого самого дня начался самый счастливый период моей жизни. Теперь приходится многое вспомнить, многое передумать. Одно скажу: я знала настоящее счастье и была действительно счастлива. Юрий, конечно, не вспоминает этот день, а напоминать ему теперь неуместно, да и к чему. Ведь это все-таки чуть-чуть сентиментально, а никаких «сантиментов» теперь быть не может.
На коленях у меня Игорешка — мешает писать.
30 ноября 1929. Суббота
Мамочка взяла Игорешку к себе, я отдыхала. Потом стала варить смесь у нас. Неожиданно открывается дверь и входит Юрий. Я не ждала его раньше 6-ти и даже не успела спрятать письмо Власенки. Первые его слова были: «Опять мальчишка там, а дверь не закрыта!» Я сразу обозлилась. А он садится на корзину и сразу отыскивает письмо. «А это что такое?» Молчу.
— Ну, вот видишь. Я говорю, что надо давать пить. И потом — «серьезно болен», и опять таскаешь его в ту комнату, какая прихоть!