Повесть моей жизни. Воспоминания. 1880 - 1909
Шрифт:
Я пообещала бабушке еще раз все обдумать и, успокоенная, пошла домой.
Все препятствия были устранены, и мы с Мумой стали деятельно готовиться к путешествию.
Выехать мы решили в конце февраля, чтобы провести за границей все лучшее весеннее время.
Мы ехали прямо в Берлин и собирались пробыть там около месяца.
В те годы никто не мог себе представить, во что превратится эта страна, и как падет этот народ.
Деятели германской социал-демократической партии пользовались большой популярностью и в своей стране и за границей.
Кроме того, в Берлине было собрано много художественных сокровищ.
Как только мы переехали границу, на нас пахнуло другим воздухом. На первых же станциях в киоске можно было купить запрещенные русской цезурой книжки, и почти каждый русский спешил приобрести их.
В Берлине издавались рабочие газеты, и чуть не каждый день устраивались рабочие собрания, где выступали социал-демократические ораторы. Это никого, кроме нас, русских, не удивляло. Самая обстановка этих собраний поражала нас.
Они устраивались всегда в каких-нибудь пивных, хозяева которых охотно предоставляли бесплатно свои помещения. На собрания приходило много народа, и все спрашивали себе кружки пива. На эстраде помещался выбранный присутствующими президиуму выступали ораторы, а за столиками сидели рабочие, приходившие с женами и детьми. Перед каждым стояла кружка пива и какая-нибудь примитивная закуска. Женщины часто вязали чулки.
Вскоре после нашего приезда праздновался день берлинской революции 18 марта 1848 года. В одном из самых крупных берлинских залов должны были выступить Бебель и Зингер. Нам удалось попасть туда, и наша мечта осуществилась — мы услышали их речи и увидели, с каким энтузиазмом встречали их рабочие.
Нам с непривычки казалось, что они произносят настоящие революционные речи, и мы с недоумением поглядывали на обязательного шуцмана, спокойно сидящего тоже перед своей кружкой пива.
Запрещен был только призыв к восстанию и ниспровержению существующего строя. Ораторы хорошо это знали и умели говорить по существу крайне опасные для монархического строя вещи, не беспокоя шуцмана.
Через четверть века история показала, как правы были германские власти, относясь с таким философским спокойствием к германским социал-демократам.
Когда пришло время не говорить, а действовать, их влияние рассеялось, как дым. На месте убежденных социал-демократов оказались «верноподданные», с энтузиазмом поддерживающие сначала Вильгельма, а потом, страшно сказать, Гитлера.
Но в те годы трудно было предвидеть это.
Днем мы обычно посещали выставки и музеи. Немало времени мы провели в этнографическом музее, где были собраны экспонаты со всего мира, и там можно было изучить жизнь и быт народов всего земного шара. Очень нас заинтересовала «Урания», где в наглядном виде было показано все мироздание — звезды, планеты, земля в их взаимных положениях и движении.
Особенно много времени поглотил у нас осмотр Берлинской национальной галереи и
Что нам очень не нравилось в Берлине — это стол. Противные сладкие супы, мясо под сладким соусом, все очень неаппетитное.
Из Берлина мы поехали в Дрезден, первый раз в четвертом классе — там, говорили нам, везде чисто, и дорога не длинная. Дрезден — прелестный городок, со знаменитой, по Тургеневу, Брюлловской террасой. Но нас более всего привлекала картинная галерея, богатейшая в Гёрмании.
Меня совершенно очаровала Сикстинская мадонна Рафаэля. Я просиживала перед ней часами, не отводя глаз. Иногда я проходила за картину, стоящую на особом постаменте. Меня поражало, что, когда смотришь на нее сзади на свет, она вся ровная и прозрачная. Ясно, что художник писал ее, не отрываясь, охваченный вдохновением, ничего не исправлял и не переписывал. О писателе говорят в таком случае, что он пишет с пера.
Достоевский так писал в том же самом Дрездене своего «Игрока», отсылая в редакцию «Зари» неисправленные черновики.
Из Дрездена мы поехали до Майнца, а оттуда спустились по Рейну до Кельна.
Очень хотелось полюбоваться рейнскими видами, увидеть своими глазами замок Лорелеи и другие знаменитые развалины замков.
Кельнский собор поразил меня своим величием, но, не задерживаясь в Кельне, мы отправились прямо в Амстердам, затем в Брюссель и уже без всяких остановок в Париж, имевший для русских особую привлекательную силу.
Первое впечатление было неожиданное, и не от Парижа, а от встречи, ожидавшей нас. На дебаркадере нас встречали двое русских студентов, с которыми мы познакомились еще в Берлине, с двумя огромными букетами цветов.
Этим двум юношам и в голову не пришло бы ни в Петербурге, ни в Берлине встречать знакомых курсисток с букетами цветов. Это было очень приятно, но как-то смутило нас.
Они сообщили о нанятых уже для нас двух комнатах с полным пансионом за 5 франков в месяц, цена умеренная, и мы не возражали. Фиакры в несколько минут доставили нас в Латинский квартал, и это тоже подходило нам. Именно там, в студенческом квартале, хотелось пожить.
Показав комнаты, они предложили, не раздеваясь, пойти с ними на бульвары, в кафе. И это тоже было и интересно, и необычно. Бульвары, кафе! В Петербурге тогда никаких кафе не было, да если бы и были, курсистки не заглядывали бы в них. Мы нисколько не были бы удивлены, позови они нас сразу, с дороги на какое-нибудь рабочее собрание… но в кафе!
Впрочем, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, и мы быстро согласились. Наши спутники усадили нас за свободный столик и что-то заказали. Блеск, шум, громкий говор, смех ошеломили нас. Совсем не было той сдержанности и чинности, к какой мы привыкли на улицах Петербурга. Было видно, что люди чувствуют себя совершенно свободно, перебрасываются фразами от одного столика к другому. Иногда над головами пролетал цветок, ловко брошенный на столик какой-нибудь дамы, надо думать — знакомой, хотя, кто его знает.