Повесть о последней, ненайденной земле
Шрифт:
— А на реку…
— Ну, и я тоже, — и зашагал не совсем рядом с нею, а чуть поодаль, как взрослые парни ходят.
За спиной Лена опять услышала бабкин голос, но это уже относилось к деду, а не к ней:
— Ты чего это, аспид, в бузину заворачиваешь? Думаешь, я не знаю, что спасовски не с пустым рукам приезжали?!
Кешка покрутил головой:
— Вот дошлая бабка! Все знает. Спасовские-то поутру двух лошадей ковать приводили. Ну, известно, самогона принесли. Дед с бутылкой-то туда-сюда: куда бы от бабки спрятать. Вот и сунул за кузней в бузину. И ведь рядом ее не было, а выведала как-то!
— А я не знала, что ты в кузне работаешь, — сказала
— Да я временно, пока Пашка болен. У меня и выходит-то плохо, — честно сознался Кешка. — А работы в колхозе знаешь сколько? Ой-ой!
Они дошли до берега Выти и, не сговариваясь, присели на глинистом, ломком обрыве. Лена знала, что купаться при Кешка ни за что не полезет, хотя, когда бревна таскали из реки, она об этом и не подумала. Но это были совсем разные вещи. Видно, и Кешка чувствовал то же самое, так как уселся на обрыве, словно и не видя близкой речной прохлады. Валерка внизу упоенно кувыркался в реке, то показывая пятки, то уходя в воду стоймя, «солдатиком».
Сорвав стебелек донника, Лена надкусила сладкий конец.
— Ты Бородулиных знаешь? — спросила как бы невзначай.
— А кто ж их не знает здесь! Самые первые деляги. Фаня в войну сколько вещей в городе наменяла… Им только до колхоза дела нет, а до себя — всегда. Что это они тебе дались?
— Да тут, понимаешь, нехорошо вышло…
И Лена рассказала все, что случилось за это время.
Выгоревшие Кешкины брови поднялись и словно переломились пополам.
— Вот оно что… Купили, выходит, Ивушкина-то. Кто бы это им быка и подводу дал? А насчет хлеба ты себя не кори — Фаня от горбушки не обеднеет.
— Я не о том… — Лена досадливо сморщилась, — как ты не понимаешь? Мне же тетю Нюру жаль. И знать хочется, что между ними вышло такое. Ведь было что-то, неспроста она…
— Этого я не знаю, — сказал Кешка, подумав. — А может, мы у деда спросим? Врать он правда горазд, но вообще-то он дед хороший, справедливый.
— Спроси, — согласилась Лена.
Кешка все-таки сбежал к реке и торопливо, словно стесняясь чего-то, ополоснул черные от сажи щеки. Лена, тоже не зная почему, сделала вид, что вовсе на него и не смотрит. Ей было и хорошо и боязно с этим мальчиком — совсем так, как на «живульках»: сам не знаешь, каким будет твой следующий шаг, а он ведь может быть только один…
Когда они подошли к кузне, огорченный дед уже сидел на завалинке, дожевывая огурец. Сразу стало ясно, что слазить в бузину ему так и не дали.
Бабка бренчала в кузне железом и громко ворчала:
— Все не по-людски делает. Не хотел до обеда вторую ковать, так и не калил бы зря… Куда вот ее теперь-то?
— Тебя не спросили, мастера! — беззлобно огрызнулся дед.
Оба они всё понимали: и дед загубил поковку не по недоумию, а просто сил не хватило, и бабка ругается не со зла, а от жалости к себе и к нему. Ну, и еще для того, чтобы слова отогнали неотвязные мысли о погибших сыновьях.
— Чего больно долго прохлаждался? — сердито, чтобы показать, кто здесь хозяин, спросил Кешку дед.
— Да какое же долго? Одну минуточку, — ответил Кешка просительно.
И Лена поняла: он нарочно, не хочет обижать деда, а вовсе он его не боится.
— Дед, а дед, ты не знаешь, чего у Бородулиных с Болотовыми было? — спросил Кешка, незаметно мигнув Лене: ты лучше молчи, я сам.
— То есть как это чего? — удивился дед. — Да про то все знают. Батька твой — первый. Ведь Бородулины почти до самой войны в единоличниках ходили, ну, с ними еще Сорокоумовы да Серебряковы — Верки-то, киношницы, отец, А Николай Болотов
Лена молча слушала все это и видела помертвелое лицо тети Нюры, слышала и горький шепот. Чего же ей стоило хлеб этот у Фани взять! А взяла…
— Нет, нет справедливости… — повторил дед уже тихо, самому себе, — Мои тоже не пришли с войны, а чем я перед людьми виноват? Осиротела кузня, на старого да малого и смотреть ой тошно, а что поделаешь?
— Пошли, что ли?.. — позвал он Кешку. Потом повернулся к Лене: — А ты иди-ка домой, милая, нашей гарью с непривычки дышать нехорошо.
И бабка кивнула, высунувшись из кузни:
— Иди, иди, спасибо тебе, но я уж сама, я ведь привышная.
— Заходи когда еще! — последним крикнул Кешка.
И Лена обернулась, молча кивнула ему. Потом помахала всем рукой и пошла в гору, где прыгали маленькие, нестрашные пацаны:
— Нижняя, нижняя идет! — и пытались натравить на нее ленивую блохастую дворняжку.
Лена прошла возле них даже не обернувшись — больно много чести! И опять тихой улицей, мимо клуба, где одни стрижи свиристели вокруг колокольни, на свой «нижний» конец.
Нонка встретила ее у крыльца:
— А тут тетя Фаня тебя спрашивала — не присмотришь ли за ее ребятами, она на базар пошла.
— Пусть и их туда же забирает! — резко ответила Лена и пошла в избу. — А спросит еще, скажи, что меня дома нет.
— Сама скажи, я ее боюсь, — ответила Нонка.
— Боишься? Это почему? — заинтересовалась Лена.
— Не знаю. Она такая… такая…
Нонка повела пальцами в воздухе, будто ловя непослушные слова. Лена успокоилась: это опять только Нонкино настроение, а его не угадаешь. Она думала о другом: во что бы то ни стало надо достать денег, сходить в город на базар и вернуть Фане ее проклятую горбушку. Не ради себя — ради тети Нюры. Но где их взять, деньги? После смерти мамы у Лены и рубля в руках не бывало — в детдоме деньги вовсе ни к чему. Хранились у Лены мамины кольцо и брошка, что папа ей когда-то подарил. Но во-первых, это, не считая книжки «Рассказы о Дзержинском», последняя память о родителях, а во-вторых, может быть, все эти вещи и не стоят ничего? И кому продать? А если прямо пойти к Фане и сказать: «Вот, возьмите это за ваш хлеб…» Нет, так тоже нельзя, не то.
Лена мыла пол в избе и мучительно искала выход. Как же поступить? Нонка сидела на пороге открытой двери и плела венок из вянущих луговых цветов. Нонка жила без завтрашнего и без вчерашнего дня, и сейчас Лена ей даже завидовала.
Картофельные поля в Сосновке на самом солнцепеке, вдоль по склону. «Не земля, а супесь вертячая», — говорят о них в деревне, но картошка родится и на «супеси». Хоть не больно крупная, но зато на диво рассыпчатая.
Полоть картошку не то что лен — милое дело. Можно и присесть в широкой борозде, и повернуться поудобнее. Да и растут в картошке лиловый будяк, мокрец и нежный мыльник. Травы не вредные. Подрубил потесом под корень — и в сторону.