Повесть о потерянном времени
Шрифт:
— Дэ ж тэ воины, якы булы у магазынэ? — почти заискивающе спросил он.
— Убирали территорию, а сейчас уже где-то на пол-пути к магазину. Скоро уже будут.
— Да Вы шо? Вы же зараз увесь гарнызон без продуктив оставытэ?
— Это почему же?
— Та потому шо нэ будэ эта машина ждати. Нэ успеют разгрузыты, повернэтся и зараз уидэ.
— Так вот и пусть штатные грузчики поторопятся. Они там ходят— руки в брюки и предельно измученные портвейном. Только того и ждут, что пришлют им на выручку героических бойцов.
— Вот цэ Вы будытэ сами Ахтунгу объясняти, но тильки запомынайтэ, шо если его Мане не достанется сегодни копченой колбаски, вин тут же прикаже закоптыть Вас!
— Как-то не страшно, товарищ подполковник. К тому же я не вкусный — лекарств всяких еще много во мне, кроме того, я очень полезный — мух ем.
— Во-во, об этом Вы тож с ным побалакаетэ А зараз срочно шукайтэ усиление.
— Есть.
Сергей понимал всю безнадежность поиска бездельничающих где-то бойцов, потому как в этой воинской части, которую ежедневно разрывали на части все кому не лень с целью бытового
— А Вы в курсе того, — спросил у гарнизонного дежурного Сергей, — что уборка этой территории закреплена за другой частью?
— В курсе, но ведь сам Ахтунг приказал навести там порядок лично Вам! — испуганной скороговоркой лепетал в трубку общегарнизонный дежурный.
— Лично мне? Ну, во-первых, для того, чтобы ставить такие задачи, у меня есть свой командир части, а во-вторых, для руководства таким интеллектуальным действом как уборка территории существует сержантский состав. Так что с нетерпением жду дальнейших указаний от своего командования. — Сергей раздраженно бросил трубку и направился выполнять такой обязательный пункт программы каждого дежурного по части, как «контроль приема пищи личным составом». Перед «контролем приема…» необходимо было осуществить снятие пробы того, что булькало в поблескивающих застарелым комбижиром котлах солдатской столовой. Вяло похлебав обычную армейскую бурду, Сергей оставил в специальном журнале запись о том, что все приготовленное может считаться съедобным для представителей «хомо милитер» и принялся наблюдать за прибывающими подразделениями. «Интересно, а почему это по военному распорядку запись о качестве наготовленной бурды необходимо делать сразу после снятия пробы? — вдруг подумал Сергей, глядя на жующий свою немудреную пищу бойцов, — почему бы не сделать ее минут через сорок? Тогда, хотя бы, будет понятно: раз дежурный до сих пор жив, значит, шансы уцелеть у всего остального личного состава являются вполне реальными. А не так — попробовал и прямо сразу: «Пригодна к употреблению». Это попахивает скоропалительным волюнтаризмом». Вскоре прибежал посыльный из штаба с известием о том, что Сергея с превеликим нетерпением ожидает у себя в кабинете подполковник Шахрайчук. Его нетерпение выражалось надсадными выкриками, периодически вырывающимися из-за массивной двойной двери, изготовленной из погубленного где-то в сибирской тайге дуба: «Дэ этот гребанный дэжурный?! Из-за ёго цельный дэнь як на прыеме у проктолога! И зараз пожрати нэ дают вони мэнэ с этым Ахтунгом!»
Выслушав сухой доклад старлея о своем прибытии, подполковник, резко перешел на укоризненно-доверительный тон:
— Шож Вы такэ творытэ? Так разозлылы самого Ахтунга… Вы же тильки прыбули и ще дажэ хату нэ получили… И вот, тэперь ён нас с Вами уместе до сэбэ вызывает, — обреченно и беспрестанно путая ударения и, как всегда, попирая все правила и нормы великого и могучего языка, вполголоса произнес Шахрайчук, многозначительно подняв указательный палец вверх, — а цэ добром нэ закончится.
— Ну что делать, товарищ подполковник? Мертвого, как говорится, пуля боится.
Дойдя до обиталища гарнизонного «змея Горыныча» и прождав в его приемной около двадцати минут, старлей и подполковник наконец были приглашены внутрь громадного ахтунгова кабинета, вдоль которого тянулся длиннющий, покрытый зеленым сукном стол. Завершал эту вытянутую композицию буквы «Т» стол самого «великого и ужасного». Это был не стол — столище. Размеры этого мебельного сооружения позволили бы в случае необходимости без труда переоборудовать его в площадку для приема вертолетов средней грузоподъемности. Но пока такой необходимости, видимо, не возникало, и стол-монстр высился и громоздился в кабинете самого старшего гарнизонного начальника, подавляя волю к какому-либо, пусть даже и очень слабому, возражению всякого в кабинет входящего. Произвел впечатление стол и на старлея. «Ого! Отец всех народов и друг всех физкультурников товарищ Сталин в данном случае просто отдыхает. В сравнении с этим кабинетом его неоднократно демонстрируемый на экранах телевизоров и кинотеатров кабинет в Кремле — это комната, выделенная неуважаемому никем председателю какого-нибудь нерентабельного колхоза «Тридцать лет без урожая» в тесном и покосившемся здании правления, — отметил про себя Сергей, переступая порог кабинета, видимо, чем-то недовольного «вождя местного розлива». Переступать порог пришлось в два приема: кабинет, видимо с целью предотвращению утечки из него информации особой государственной важности, был отгорожен от приемной тройной дубовой, плотно закрывающейся дверью. «Что их все время к этому дереву тянет, — с удивлением подумал старлей, — наверное, чувствуют все высоковоенноначальствующие какую-то внутреннюю взаимосвязь между собой и именно этой породой. Но сколько же дубов загублено на двери для «дубов»! Ого, получился почти что каламбур. Надо будет как-нибудь его до-формулировать. Потом. Сейчас как-то не до того. По крайней мере, обстановка к этому никак не располагает». Тем временем «великий и ужасный», не удостоив вошедших ни единым знаком внимания, несмотря на их громкие доклады с порога,
— Товарищ полковник, я вижу Вам сейчас некогда. Может нам в другой раз зайти? Не просто так праздно зайти, конечно же. Ну, например, для того, чтобы выслушать лекцию о том, кто же мы есть на самом деле и как нам теперь со всем этим жить дальше?
Звуки дыхания Шахрайчука как-то разом прекратились. Стало заметно, как разгладились стрелки одновременно на обеих штанинах его пузырчатого брючного одеяния. Его лицо с выпученными от неподдельного ужаса глазами выражало готовность к немедленному испражнению после затяжного запора. «Вот это да! — подумал Сергей, с омерзением переводя взгляд на то бледнеющую, то наливающуюся краской лоснящуюся физиономию Ахтунга, — вот это фронтовик! До Кенигсберга дошел! Полз, наверное, где-нибудь в обозе, лошадям хвосты крутил. А теперь как же — фронтовик. Правду, видимо, говорят, что тот, кто по настоящему воевал, тот уже давно умер. А этот мало того, что жив до сих пор, так еще и служит! Прислуживает, то есть…». Тем временем на лоснящейся морде лица «Гудвина» стали наблюдаться мощные растяжки. Нет-нет ноздри его не раздувались как это обычно бывает при выражении классического начальственного гнева. Широко раздвигались и кучкообразно сдвигались лишь его толстые блестящие губы, быстро смазываемые широким и слюнявым языком. Наконец лимит подготовительной мимики был исчерпан и раздался раздирающий величавые объемы кабинета «вождя» истеричный рев: «Вон отсюда! Оба! Педерасты! Никакой дисциплины! Даже с колбасой не могут разобраться!» Сергею стало вдруг смешно:
— А что? Тете Маше действительно не хватило копченой колбасы? Так Вы душите этих воров из «Военторга» — у них в запасниках еще не то найдется! Стоит только тряхнуть этих гадов посильнее. и можно будет даже, наверное, балычка из осетринки изрядно испробывать.
— Не рассуждать! Вы мне еще за моего прапорщика ответите! Я Вас отучу в моих людей «рыжими херами» бросаться!
— А-а-а, так вот в чем дело! Вон, оказывается, почему Вы так взбеленились! Так прошу, в этом случае, учесть, что разбрасываться мне нечем: «рыжих херов», как Вы изволили накануне выразиться, у меня нет. Есть один не рыжий, но это святое. Как тут разбрасываться: скоро жена приезжает. Надо бы поберечь. А если Вы имеете в виду того полудурка которого Вы подослали ко мне ночью, то имейте ввиду, что в следующий раз я сделаю его или каждого подобного ему, этим…, как Вы изволили интеллигентно выразиться в самом начале…? Во, самым настоящим педерастом я его сделаю при всех! Тут же! Не отходя, как говорится, от кассы.
— Да Вы наглец! Вы…, вы еще на какое-то жилье претендуете? Вы у меня в собачьей будке жить будете! Со всем своим семейством!
— Ну, это мы еще посмотрим, кто из нас будет жить в собачьей будке, — яростно прошипел вновь озверевший старлей, — Вы пока еще коммунист, Ахтунг, не забывайте какую Вы жилплощадь занимаете не имея для этого никаких оснований.
— Что это такое? — растерянно проговорил как-то сразу сникший Ахтунг, обращаясь к бледному и заливаемому обильными каплями пота Шахрайчуку, — этот старлей подвергает мои слова сомнению! Я не могу служить с ним в одном гарнизоне!
— Очень правильное решение, товарищ полковник, — безапелляционным тоном, но с намеком на нотки одобрения в голосе произнес вконец оборзевший старлей, — Вам необходимо срочно куда-то переводиться. Заодно и вопрос с жилплощадью решится сам собой. Без скандалов и партийных собраний.
— Вон, — ослабшим на выдохе голосом произнес Ахтунг, указывая дрожащим перстом на дверь, — оба вон отсюда. А Вы, товарищ подполковник… Вы научитесь когда-нибудь воспитывать этих вот молодых наглецов?!
— Осмелюсь заметить, товарищ полковник, — спокойно заметил Сергей, — от наглеца я эти слова слышу. Очень жаль, что родная коммунистическая партия и заботливое советское правительство запрещает дуэли, иначе до сегодняшнего вечера Вы бы вряд ли дожили. Может для Вас это было бы лучшим вариантом. Вы же, наверное, побаиваетесь домой-то идти, если честно? Тетя Маша, небось, сгрызет взамен копченой колбаски? Ах-ах-ах, какое разочарование: не досталось вдруг сегодни нам финского сервелату!
— Вон!
— Я не знаю такой формы обращения между военнослужащими, товарищ, пока еще, полковник. В Уставе такого обращения не прописано. «Вон» — Вы можете применять к своим лизоблюдам, падающим в обморок в Вашем министерском кабинете. Кстати, а существуют ли нормы на полковничьи кабинеты? А на столы? Надо бы поинтересоваться. Так что извольте обратиться согласно положений Устава.
— Товарищ…, товарищ старший лейтенант. Э-э-э,… как же там. Э-э-э, это… Ах, да — идите. — глухо прорычал наконец Ахтунг, рыбьи глаза которого озадачено гоняли по кругу радужную оболочку. Цвет пигментации оболочки возмущенно менялся с каждым кругом.