Повесть о Сергее Непейцыне
Шрифт:
Ровно в шесть часов они несмело толкнули дверь квартиры Верещагина. Вместе с теплым воздухом навстречу хлынул запах домашнего печенья. В передней горела одна свеча, стоявшая на конторке, за которой писал пожилой человек. По занятию и опрятному кафтану он столь мало походил на слугу, что кадеты замялись. Но, очевидно, то был лакей — он поспешно положил перо и с поклоном принял шляпы и епанчи гостей.
— Пожалуйте-с, — сказал он, распахивая дверь.
В просторной комнате, ярко озаренной восковыми свечами, ровно горевшими в начищенной медной люстре, за большим овальным столом на диване сидели подполковник в мундире
— Добро пожаловать! — сказал Верещагин, поднимаясь, — Вот рекомендую, Мария Кондратьевна, юноши, не столь приверженные к любезной мне математике, сколь к добродетелям, которые ты почитаешь — оба младших братьев пестуют. Правый — Андрей Криштафович, левый — Сергей Непейцын.
Мальчики отвесили поклон по всем правилам менуэта.
— Прошу садиться, господа, — сказала Мария Кондратьевна, указав на стулья, расставленные у стола. — Хотя сначала, мой друг, представь их Сонечке. Она сейчас хозяйничать начнет.
Верещагин взял девочку за руку и подвел к кадетам, стоявшим навытяжку. Она низко присела и посмотрела исподлобья, они поклонились враз, и подполковник сказал:
— Сие лицо токмо сейчас бессловесное, нареченное Софьей, доводится Марии Кондратьевне племянницей. Имя ее означает по-гречески премудрость, но покудова видна прилежная рукодельница и великая баловница. Прикажи-ка, Сонюшка, Маркелычу подавать шоколад и прочее.
Девочка, легко ступая, выбежала из комнаты и вскоре возвратилась с большим подносом, горой насыпанным пряниками и печеньем. За ней шел слуга, сидевший давеча в передней, неся второй, еще больший поднос с фарфоровым кувшином, окруженным чашками.
— Ну, Сонюшка, угощай господ кадетов, — сказала Мария Кондратьевна, когда все уселись.
— Кушайте, пожалуйста, — прозвенел голосок девочки.
Она поставила перед товарищами по тарелке, в то время как ее тетка налила им по большой чашке коричневого напитка.
— Насыпь горкой. — распорядился Верещагин. — Сам кадетом был, знаю ихнее довольствие. Угощайтесь без стеснения.
Взяв круглый мятный пряник, Андрей от робости запихнул его целиком в рот и пережевывал с большим трудом. Соня тотчас заметила это, скорей отвернулась, потом опять посмотрела и вдруг расхохоталась, уткнувшись в свою руку выше запястья.
— Чего ты? — притворно строго спросила Мария Кондратьевна.
— Простите, тетенька, смешное вспомнила… Как давеча Маркелыч горлом за дудочку наигрывал, будто пастух…
— Тебе все смешно, — упрекнула, улыбаясь, тетка.
— По скольку же вам полных лет стукнуло, господа? — начал разговор подполковник.
— Четырнадцать, — ответил Непейцын.
— Пятнадцать, — проглотил наконец пряник Криштафович.
И оба одновременно привстали.
— Сидите, тут вы гости, — сказал Верещагин. — В мое время в сем возрасте уже офицерами выпускали. Одноклассника моего, Кутузова, к производству на шестнадцатом году представили.
— Того дядюшка, у которого глаз закрытый? — звонко спросила Соня. И все на нее посмотрели.
— Того, того, коза, что тебя бомбошками обкормил и бусы голубые из Крыму привез, — подтвердил подполковник. — Вот, господа, пример раны чудесной. Турок ему в висок выстрелил, а пуля, вместо того чтоб мозг
— Ах, друг мой, какие страсти под великий праздник завел говорить! — запротестовала Мария Кондратьевна.
— Офицерам будущим, матушка, то не страх, а ободрение. «В лоб, да не в гроб», — сам Кутузов шутит. И службе оно не помешало: давно ль бригадиром тут сиживал, а намедни читаю — в генерал-майоры произведен… Но я к тому сказывать начал, что ноне против нашего времени поздней в офицеры выходят…
— Может, вы наук меньше проходили, дядюшка? — сказала Соня и, когда все снова к ней повернулись, потупилась и покраснела.
— И то правда, — подтвердил Верещагин. — И наук теперь больше, и учителя лучше.
— А вы, господин подполковник, скольких лет сами в офицеры вышли? — расхрабрившись, спросил Сергей.
— Поздно — восемнадцати. Но и сюда я позже других попал. Тринадцатилетнем неграмотным мать пешком из Вологды привела.
Кадеты удивленно смотрели на Верещагина.
— Почему пешком? — спросил он. — Понятно, от бедности. Отец подпоручиком в гарнизоне служил да помер, когда мне шестой год пошел. Матушка сирота было, просила братьев отцовых ей что выделить, а те, бессовестные, взяли на милость к себе вроде ключницы — их добро беречь. Так я в деревнишке под Вологдой и бил баклуши год за годом, пока матушка, увидев, что неучем к дядьям вот-вот в даровые работники попаду, взяла котомочку, да и пошли мы в Петербург за счастьем… Подай, Сонюшка, ихние чашки тетеньке да подбавь пряников.
Это приказание доказывало, как добросовестно действовали гости, и не пытавшиеся отказаться от повторения.
— А тут сразу вас приняли, дядюшка? — спросила Соня.
— Да, тут почти что и сказке конец, — ответил Верещагин. — Шли в Петербург полтора месяца А сколько, Непейцын, от Вологды досюдова верст?
— Не знаю, господин подполковник.
— Много, боле пятисот. Вышли в мае — пришли в июле. Рассчитала родительница, чтоб затепло воротиться — то ли обоим, то ли одной, ежели фортуна к нам ликом встанет. А тут инспектор тогдашний, Иван Андреевич Вельяшев-Волынцев, сразу ухо ко мне преклонил, оставил учиться. От него хорошо мне было, а от кадетов — не приведи бог. Невзлюбили за лапти — я в лаптях пришел, какие сапоги такой путь вынесут? Сначала робкий был, терпел, а потом Иван Андреевич увидел, как мне под ребра совали, и спрашивает: «Разве ты овечьей породы?» Вот тогда-то я…
Но Верещагин не докончил. Потянувшись за очередным пряником, Сергей зацепил обшлагом кафтана ложку, торчавшую из чашки. Чашка покачнулась, и, хотя Непейцын поспел подхватить ее, половина шоколада выплеснулась на блюдце, скатерть и более всего на его камзол. В ужасе смотрел он на результат своей неловкости и, как рассказал потом Криштафович, побагровел в цвет кафтана.
— Ничего, ничего, — говорила Мария Коидратьевна. — Сонюшка, дай скорей салфетку подстелить.