Повесть о Сергее Непейцыне

Глинка Владислав Михайлович

Через несколько минут, кое-как одетые, полузастегнутые, они бредут между деревьев.

— Courrons, vite! Le course Marathon! [11] — кричит француз.

— Я не могу! — говорит Властос. Лицо у него как у покойника. Вот схватился за ствол дерева, и его стошнило водой.

— Eh bien! A present ce sera plus facile! [12]

— И я не могу. — Сергея тоже мутило.

— О дети! Так нельзя! Одержав победу, надо ее закрепить! — воскликнул Шалье с пафосом и вдруг высморкался с помощью пальцев. Он передал Сергею трость, накинул на обоих кадетов полы своего плаща, подхватил под руки и повлек скорым шагом, рассказывая: —

Что привело вам на помощь? Почему я в этих глухих местах? О! Только воспоминания! Я шел в корпус на уроки и по пути завернул сюда, под эти деревья. Здесь прошлым летом я прогуливался с одной дамой… Она уехала, ее увезли насильно! Вы поймете мое горе, дети, у вас благородные сердца! Я шел такой грустный, когда что-то мелькнуло на плоту. Потом услышал крик и бросился к вам.

11

Бегом, живо! Марафонский бег! (франц.).

12

Вот и хорошо! Теперь будет легче! (франц.).

— Я кричал, потому что думал — он меня не бросит и мы оба потонем, — сказал Егор.

— Oh! Mon brave! [13] — Шалье сжал локоть Сергея. — Но почему, черт возьми, вы оба вздумали купаться так поздно?

— Решили закаляться, как спартанцы! — ответил Сергей.

Француз по очереди посмотрел на обоих:

— О! Достойный пример! Но вы забыли русский холод! В Элладе не бывает такого. Я, который был моряком королевского флота, плавал под командой великого Сюфрена, купался в двух океанах и семи морях, бился в Каддалорском сражении и тонул в тот день, — я едва не умер сегодня от ледяной воды.

13

Мой храбрец! (франц.).

Они подошли к мостику через Ждановку. Еще двести шагов — и ворота.

— Мне нельзя идти таким в класс, — сказал Сергей, останавливаясь. — Спросят, зачем оказался на реке, и накажут…

— И меня тоже, — уныло присоединился Властос.

— Вздор! — закричал Шалье. — Идите по каморам, там сейчас топят печи, и грейтесь, грейтесь, грейтесь. А я направлюсь прямо к генералу рассказать о вашей дружбе…

Мальчики никогда не узнали, как представил директору события мосье Шалье, но о наказании не было и речи. Наоборот, француз, Егор и Сергей стали героями. Через четверть часа в каморы прибежали вестовые с приказом тотчас идти в лазарет. Там ожидали уже лекарь, фельдшер и Шалье. Пловцов раздели, натерли душистым «аподельдоком», уложили под множество одеял и напоили горячим питьем из вина, сахару и гвоздики.

— Это должно нас подкрепить, — глубокомысленно говорил Шалье, смакуя вторую кружку вкусного снадобья.

От такого лечения все трое вспотели и, сменив рубахи, начали впадать в сладкую дремоту, из которой их вывел приход генерала. Подойдя к Сергею, Мелиссино сказал:

— Твой поступок прекрасен, мой друг. Благодарю тебя как старый артиллерист — красный мундир ты носишь с честью! — Генерал поцеловал Непейцына в лоб. Губы у него были теплые, мягкие, пахли кофеем и духами. Потом повернулся к Властосу: — Ты, Егор, умеешь выбирать друзей! — и тоже поцеловал его. Наконец к французу: — А о вас, сударь мой, я завтра доложу самому генералу-инспектору. Его высокопревосходительство, полагаю, не оставит того без внимания. — Генерал раскланялся, поставив ноги «уголком», и вышел, сказав с порога: — Помните, что сон — лучшее лекарство!

Они последовали этому совету: Шалье захрапел тотчас, а Сергей с Егором после того, как грек сказал шепотом:

— Ты, как Сократ — Алкивиада, спас меня от гибели. Клянусь, и я не пожалею для тебя жизни!

В гостях. Мелодия

господина Глюка. Планы Осипа

Происшедшее на Неве имело несколько следствий. Первое — что при появлении Сергея вечером в каморе кадеты прокричали ему виват и, подхватив на руки, начали качать так усердно, что порвали кафтан. В этом виноват был, кажется, Аракчеев, который накрепко ухватился за Сергея большими красными руками. Второе — что подполковник Верещагин сказал Непейцыну: «Молодец! Не уронил чести фамилии. Я дяденьке твоему уже отписал». А третье состояло в том, что Полянский в классном коридоре обратился к Шалье с речью. Он сказал, что раз француз способен на такие поступки, значит, он только по наружности похож на сороку, а потому он, Полянский, просит его дружбы, после чего раскинул руки, призывая Шалье пасть в объятия, что тот и сделал с явной опаской, потому что кафтан словесника не отличался чистотой.

Потом пошли учебные будни. Некоторое развлечение доставил приезд Дорохова, явившегося через год с лишком из двухмесячного отпуска. Генерал отчитывал Ваню с полчаса, после чего послал в старший класс среднего возраста — тот самый, где учились Непейцыны.

Несколько вечеров кадеты слушали рассказы Дорохова про Тулу — про заводских искусных мастеров, которые делают оружие и разные красивые поделки, а каждое воскресенье сходятся на кулачные бои, стенка на стенку. Рассказывал Ваня и про псовую охоту, как скакал за волком всего недели две назад.

— Надеялся я, что дядя — он после отца опекун мой — не пошлет уж в корпус, усы ведь растут! Так нет, поспорили за зверя в поле и вспомнил вдруг: «Собирайся, я генералу твоему обещал». Говорю: «Не примут уж, просрочили сильно». А он: «Вот коли слезница моя не воздействует, — он письмо генералу полдня сочинял, — тогда в полк определять стану». А в Туле как раз, братцы мои, гусары на квартиры осенью стали — красавчики, загляденье…

В декабре приехал Фома с возом «запасу» и с письмом дяденьки, впервые адресованным Сергею. В нем было всего несколько строк: уверенность, что и впредь не уронит имя Непейцыных, и разрешение, если понадобятся деньги, брать их у Фили. А про Великие Луки все расскажет Фома. Однако добиться чего-нибудь от кучера было трудно. Он стал еще шире и неподвижнее, просто глыба какая-то — шея как кумач, глаза едва видны под курчавыми волосами. Выспросили кое-как, что барии ходит везде пешой — город невелик, а коням и самому Фоме делать нечего. И еще, что дом городнический крепкий, да конюшня ветха, коням зимой не нагреть. Ужо будут весной новую в Ступине рубить да по Ловати сплавят…

Подошли рождественские каникулы. Осип опять уехал к Занковским, а Сергей спал под двумя одеялами, ел две порции и ходил на 3-ю линию. Там жизнь стала совсем достаточная. Пили чай, ели на тарелках в цветочках. Ненила встречала бывшего питомца в шелковом сарафане, а Филя — в немецком кафтане со стальными пуговицами. Наборные его работы мало чем уступали поделкам самого хозяина, и тот платил как мастеру — пятнадцать рублей в месяц.

— И не чаяла я, Сергей Еасильевич, до такого достатку дожить, — говорила Ненила, — ровно купчиха какая…

В сочельник, идучи на обед с Андреем Криштафовичем, Сергей позвал его вечером к Филе. Непейцын знал, что приятель и сейчас не всегда сыт — все подпихивает прожорливому братцу.

— А жареное мясо будет? — спросил Криштафович.

Сергей не поспел ответить. Они проходили мимо офицерских флигелей, и кто-то в форточку окликнул:

— Эй, кадеты!

А когда подбежали, на крыльцо вышел сам инспектор классов.

— Вы, молодцы, нынче вечером званы куда? — спросил он.

— Никак нет, господин инспектор, — отвечал Сергей. Не мог же сказать, что зван к своему дворовому человеку.

— Тогда приходите к нам, мы с женой вас приглашаем.

— Покорно благодарим, — отвечали кадеты в один голос.

— А в котором часу? — спросил Сергей.

— В шесть.

— Эка жалость, что до ужина! — рассуждал Криштафович, подходя к столовому флигелю. — Как еще у инспектора угостят, неизвестно, а на часок позже — и там и тут перехватили бы.