Повесть о Сергее Непейцыне
Шрифт:
Днем слушал городской шум: стук копыт и колес, фырканье коней, крики возниц, говор прохожих, звон колоколов нескольких церквей, среди которых узнавал и ослабленный расстоянием голос Софийской. Перебирал недавнее прошлое, с горечью, с возмущением вспоминал, что случилось, надеялся, что аттестат придет наконец и он сможет уехать. А сейчас, пожалуй, и лучше, что лежит, не встречает Леонтовичей. Но неужто такая лежка будет повторяться? Как же служить тогда?
А по ночам, если не спалось, слушал иные звуки — далекие протяжные оклики часовых в крепости, стук караульщиков по чугунной доске
Исполняя обещание, Василий Прокофьич навещал Непейцына. Играл в шашки, рассказывал городские новости, с удовольствием отведывал Филиной стряпни. Часто с лекарем приходил его молодой приятель, мичман Левшин, родственник и адъютант адмирала Мордвинова, в семье которого Василий Прокофьич был домашним врачом. Из депеш, получаемых адмиралом, Левшин знал, что свершалось на войне. От него Сергей услышал, что в конце июля при Фокшанах Суворов разбил турецкую, армию. Левшин принес и реляцию, в которой было рассказано о десятичасовом бое.
А Сергей, слушая воодушевленное чтение мичмана, вспоминал, что видел год назад, и опять думал: «Для чего же умирало столько людей под Очаковом или теперь под Фокшанами?.. Неужто, чтобы господа Леонтовичи богатели на своих землях?..» Потом, уже не слушая, тоже не в первый раз спрашивал себя, почему не осталось у него неприязнь к Леночке. Не потону ли, что при таких родителях могла стать и хуже? А вот при воспоминании о подполковнике с супругой охватывало раздражение — пустые, мелкие людишки, а он еще и вор настоящий.
Мичман приносил иностранные газеты, их читали и переводили все вместе. Василий Прокофьич лучше офицеров разбирался в том, что творилось в Америке, в Европе. От него Сергей впервые услышал о войне за независимость, о создании Соединенных Штатов. До сих пор представлял себе Америку населенной индейцами в перьях, которые убивают белых колонистов, а теперь оказалось, что там есть герои — Вашингтон, Франклин, Лафайет. Но это было уже прошлое, а сейчас мир волновало происходившее в Париже, Там заседало Национальное собрание, где смело говорили адвокаты, торговцы, ремесленники, создано городское управление, особое войско из горожан, а недавно народ штурмовал крепость Бастилию и освободил всех, кого заточили по приказу короля.
— Помяните мое слово, государи мои, — сказал лекарь, — там вскорости мужики на помещиков поднимутся.
— Васе везде пугачевцы мерещатся, — отозвался мичман.
— И ты бы забыть не мог, если б, как я, сначала дворян на виселицах насмотрелся, а потом экзекуций беспощадных, войском над целыми деревнями учиненных, — возразил лекарь.
— Где ж сие видали, Василий Прокофьич? — осведомился Сергей.
— Под Казанью. Я ведь звания просвирного, дьяконский сын. Вот и видел, семинаристом будучи, как народ Емельку с благовестом встречал и с господами разделывался и потом за то муку терпели правый и виноватый. А намедни Николай Семенович сказывал, что французскому мужику не слаще нашего приходится. Как ему не подняться, ежели вожаки сыщутся?
— Господин адмирал во Франции бывали? — спросил Непейцын.
— Дядюшка везде
Сергей поднялся с постели уже в сентябре. Снова великим удовольствием показалась возможность сидеть у окна. Дни стали не такие жаркие — чувствовалось приближение осени.
Вести с войны были радостные: Суворов разбил турок на реке Рымнике, Екатеринославская армия взяла Гаджибей, Аккерман и двинулась к Бендерам. Так и война скоро кончится… Живы ли Костенецкий и Криштафович?
В середине сентября пришло письмо от Михайла Матвеевича. Главная квартира направлялась на зиму в Яссы, и там, на спокойной стоянке, ему обещали выправить наконец нужный Сергею аттестат. А пока послан приказ херсонскому коменданту выдать жалованье до конца года, как находящемуся на излечении.
Опять ждать? Конечно, можно ехать в Луки, жить у дяденьки, а потом, получав аттестат, двинуться в Петербург. Но сюда, по экстра-почте, аттестат дойдет, не затеряется, а туда?.. Риск немалый. Правильно Филя сказал «наша глухомань». А пропадет, так разве второй получишь? Конечно, противно тут жить. Вчера по Екатерининской прошествовал Леонтович. Можно с ним встретиться или с его дамами… Но бояться их, что ли? Раскланялся, и всё… Нет, лучше без встреч. И не потому, что дрогнет сердце при виде ее глаз, кудрей. Хороша, слов нет, но не дрогнет больше… Однако до чего удивительно, что Иванов все его помнит. Мало ли у него дел, кроме аттестата, надобного какому-то инвалидному подпоручику!
Наконец настал день, когда Саша Левшин повел Сергея представляться Мордвиновым. За крепостью, близко от верфи, под буханье копра и перестук топоров вошли в одноэтажный дом казенной архитектуры. Хозяева встретили Сергея приветливо. Убранство комнат было противоположно тому, что видел у Леонтовичей. На стенах, выкрашенных в светлые тона, висели английские гравюры с изображением кораблей или с сельскими сценами. Светлые занавески на окнах ложились прямыми складками. Мебель без резьбы и позолоты была обтянула репсом или кожей, покойна и удобна. Простое столовое серебро и фаянсовая посуда отлично подходили к немногочисленным, но обильным и вкусным кушаньям.
Сергей слышал, что Мордвинов, будучи старшим морским начальником в Херсоне, держит открытый стол для моряков, приезжающих в город по службе. Но в этот день, кроме хозяев, обедали только два адъютанта адмирала, Василий Прокофьич да Непейцын. За столом Мордвинов был равно любезен со всеми, но после десерта пригласил одного Сергея в кабинет. Они оказались в большой комнате, у стен которой стояли шкафы с книгами, а между ними висело несколько карт. Усадив Непейцына, адмирал сказал:
— Сим летом мы, моряки, собирались заменить деревянный крест на могиле лейтенанта Адрианопуло более долговечным памятником, но вы упредили нас. У меня на глазах покойный только сражался с отличным хладнокровием, вы же, верно, знали его ближе?..