Повесть о смерти

Лещ Дарья

Я знала, это окно на втором этаже. Окно маленькой кухни с выключенным светом, вполне вероятно с мужской слезой и огоньком сигареты, тлеющим в темноте.

Я ведь вам даже не сказала, ночь сейчас или день… Что вы представили? Такая ссора возможна днем, или больше подходит для вечера? Не отвечайте, потому что ночь, самое то для выяснения отношений.

Табак душил меня, но я не уходила, и я знала, почему.

Я еще не подумала, возможно ли простить измену?

Вы бы простили? Я не думала об этом раньше, потому что не было необходимости, хотя

все же думаю, что второй шанс – слишком много для человека, предавшего тебя.

Но мои мысли снова прервал топот каблуков, и я поднялась со скамейки, наблюдая за женщиной, которая приближалась ко мне. Она села на скамейку, даже не обратив на меня внимания, вытаскивая из кармана пачку сигарет, прогнозирующей ей инсульт в будущем. Надо сказать, эти пугающие картинки на коробках со смертью никого не пугают, особенно курильщиков. Знаете, это как плакаты с надписью «Не изменяй своей второй половинке» для людей, кто это делает. Их не пугают эти надписи. Для них измена как никотин.

Необходимость.

Сначала интерес, а потом чертова зависимость.

Мне казалось, я не дышала, потому что женщина крутила в тонких пальцах пачку сигарет и думала, закурить ей, или нет?

Думает ли человек перед изменой? Изменить ему, или нет?

Приводит ли доводы «за» и «против»? Или же у кого-то в голове рисуется «картинка инсульта», как на упаковках сигарет? Тот обычно отказывается от измены. Или просто живет дальше.

До следующей пачки…

Женщина смяла картонную коробку и выбросила в мусорное ведро, стоявшее рядом со скамейкой. Нерадивая пачка отскочила и упала на мокрый асфальт.

В такие моменты люди еще колеблются, может стоит подобрать пачку и положить в теплый карман? Не рубить с плеча, а подумать и принять взвешенное решение? Но женщина по-прежнему сидела на лавке и не вставала.

Она чего-то ждала, и я тоже.

Она на секунду оглянулась, посмотрев на меня безразлично, и я выдохнула, когда она не стала ничего мне говорить. Хотя, кто знает, быть может, это был тот самый взгляд, о котором я говорила выше, взгляд, когда человек пережил бурю сам и ждет, когда кто-то заберет его с обломков разбитого в щепки корабля. Но этот взгляд был не похож на тот, о котором я говорила. Было ощущение, что крушение не смертельное.

Еще через некоторое время вышел мужчина, и оглянувшись, сел рядом. Молча. Я поняла, что мое присутствие лишнее, и медленно стала пятиться назад, напоследок увидев, как мужская ладонь сжала тонкое запястье, а губы растянулись в какое-то подобие улыбки. Прощать измену или нет, дело каждого. Но знаете, когда я отошла на достаточное расстояние я посмотрела в их сторону еще раз. Они встали со скамьи, и женщина подняла с асфальта смятую пачку сигарет и выбросила в урну.

Она сделала свой выбор, и я вовсе не о сигаретах.

Глава 2.

Я молча уходила, напоследок оглянувшись. Ревность – дитя несчастной любви – болезнь,

вряд ли поддающаяся лечению.

А что на счет других болезней?

Я говорю не о болезнях души, а о болезнях, которые смрадно пахнут и иногда с нескрываемым смирением поджидают в постели больного смерть?

Что это? Награда за отлично прожитую жизнь, или наказание за злодеяние? Вряд ли что-то из этого, по крайней мере, я так думаю.

Болезнь. Она пахнет гнилью, медицинским спиртом, пряными запахами лекарств, живущих в звонких бутылях под пластиковой крышкой. Она пахнет потом.

Болезнь пахнет «болезнью».

Мерзко? Еще бы. Но зачастую, именно она выполняет роль лакмусовой бумажки в жизни человека. Что-то вроде катализатора, который заставляет человека задуматься о жизни. О всех шагах, когда-либо совершенных или несовершенных.

Размышляя о болезни, я всегда вспоминала дом напротив окон и лавочку, где сидят пожилые люди вечером, днем, и что греха таить, даже утром.

Сейчас ночь. Я подошла к этой самой лавке и вдохнула. Пожалуй, гнилью не пахнет, спиртом тоже, неужели никто не болен?

Я оглянулась по сторонам и взобралась на скамейку. Отсюда мне стало видно сквозь полупрозрачную тюль, как в кровати лежит мужчина.

Я знала его.

Сейчас я видела только его лицо. Тело было скрыто по теплым пледом, а сухая, как осенний лист, ладонь выглядывала робко, будто опасалась, что я увижу ее сквозь подрагивающее от ветра стекло.

Мне вмиг стало не по себе. Я тут же захотела слезть со скамейки, но мои руки прилипли к холодному бетону дома, и я осталась, дальше рассматривая больного старика.

Его лицо вдруг растянулось, рассеивая морщинки у рта, и сгущая борозды у глаз. В освещаемую старым светильником комнату зашла женщина.

«Дочь», – не минуты не сомневалась я.

Глаза такие же ясные, хоть и не столь белесые, коими обернулись омуты погибающего в самом себе, узника.

Секунда, две и на потрескавшейся от старости тумбе звякнул металлический поднос, а на нем стеклянные бутылочки, о которых я говорила. Ими пахнет болезнь, помните?

– Лиза? – Александр Александрович смотрел на меня сверху вниз, и я невольно задержала дыхание. Я не боялась учителей, но если это учитель обращался ко мне, я знала, что вероятнее всего, я что-то где-то сделала не так.

– Да? – я пыталась казаться уверенной в себе, хоть это было и не так вовсе, ну или не всегда.