Повесть о золотой рыбке
Шрифт:
Ты не думай, Король-королевич, что мне сразу так повезло. Знаешь, сколько народу съехалось со всей страны химический комбинат строить?! Тыщи! Почти у всех — специальности всякие, а что я умею? Рыбок разводить?.. Но только у нас пока о рыбках никто не думает, у нас и без аквариумов хватает красоты. Тайга кругом, конца края даже с крана не видно, Ангара, льдом скованная... А в ней рыбы живут — во! — не то что твои аквариумные!
Так вот, Сашка, доехала я нормально. А к начальнику стройки, товарищу Сергея Ермолаевича, не пошла. Захотела — как все. Чтоб никаких поблажек.
Отправилась
Секретарь посмотрел на меня внимательно и говорит: «У нас сейчас, Лена, в рабочей столовой прорыв. Позарез там девчата нужны. А к нам многие приезжают за романтикой, им сразу вынь да положь такую работу, чтоб о них завтра вся страна заговорила. Но того не понимают, что без хорошей столовой наш заводище не построишь — людям есть-пить надо».
Поняла я, куда он клонит, и так вдруг у меня сердце сжалось, кажется, вот-вот разревусь.
Стоило за тридевять земель ехать, чтоб в столовую работать пойти...
Секретарь заметил это, улыбнулся. «Я ведь тебя не принуждаю, Лена, ты сама сказала: куда пошлете, туда и пойду. Я тебе просто самое трудное дело назвал, вот и все. Не хочешь, не надо, подберем что-нибудь полегче».
Ну, Сашка, тут такое зло меня взяло. Да что, я сюда легкой жизни искать приехала? Я от нее сбежала, от легкой жизни, она у меня поперек горла стоит. «Ладно,— говорю,— пойду в столовую. Только учтите — не навсегда. Я хочу какой-нибудь настоящей профессии выучиться».
«Выучишься, Лена,— ответил секретарь,— обязательно выучишься. Через месяц курсы машинистов башенных кранов откроются, честное комсомольское, пошлем тебя туда. Работа — лучше не придумаешь, поверь мне, я ведь сам — бывший крановщик. А пока — спасибо, правильное решение ты приняла».
И вот, Сашка, начала я работать. Да не официанткой в столовой — подсобной на кухне. Это в сто раз трудней. Чего я только не делала! Картошку чистила, котлы мыла, а они огромные, жирные... А жарища на кухне — дышать нечем, так вся потом и обливаешься. Вставала чуть свет, правда, отпускали меня пораньше, чтоб я к занятиям в вечерней школе могла подготовиться. Так я приду, бывало, повалюсь на кровать и лежу. А в ушах треск, как в радиоприемнике: котлеты шкварчат, жарятся, щи кипят, булькают, картофелечистка гудит, хлеборезка щелкает... Просто кошмар какой-то.
Постепенно втянулась я в работу, легче стало, спокойней. А вчера пришел секретарь на кухню. «Всё,— говорит,— нашли мы новых добровольцев, с завтрашнего дня отправляйся, Лена, на курсы крановщиков». Так ты поверишь, я посмотрела на него и отвечаю: «Ничего страшного, если надо, я еще здесь поработать могу». А сама стою, дура, трясусь от страха: вдруг захочет поймать на слове?
Но у нас хитрющий
Так что ты не обижайся, Сашка, что я тебе раньше не писала. Ну про что я могла написать? Что стала кухонной работницей? Не хотелось мне про это. Не то чтоб стыдилась, нет, ты не подумай,— я ведь действительно на трудной работе была, это и секретарь сказал,— а просто не хотелось.
Через год, Сашка, я буду крановщицей башенного крана. Буду сидеть где-то под самым небом, под самым солнцем и подавать строителям плиты, панели, перекрытия. Завидуй мне, повелитель рыб и улиток, и — приезжай. Хватит тебе киснуть там со своими аквариумами, хватит околачиваться на рынке, пора браться за настоящее дело. Конечно, настоящих дел и там хватает, но ты приезжай, а? Скучновато мне без тебя.
Ну, будь здоров и ты, и рыбы твои, и водоросли, и улитки. Спасибо за деньги, ты меня здорово выручил. Начну самостоятельно работать, верну.
Привет Юрке и Сергею Ермолаевичу.
Лена Казакова».
Читал и перечитывал «славный король великого и суетного племени аквариумных рыб и неповоротливых улиток» длинное Ленкино послание, и неудержимо росло в нем желание тут же сложить в старенький чемоданчик свои вещички, взять билет и махнуть туда, где люди делают большое и настоящее дело, кем бы ему ни довелось там стать: каменщиком, бетонщиком, шофером или машинистом такого же башенного крана, на каком будет работать Ленка. И сразу тысячи километров отделят его от дяди Васи, от Сергея Ермолаеви-ча, от всех неприятностей, которые с ним случились в последнее время, и ясная, простая начнется жизнь: работай, учись, становись человеком, чтоб никто не показывал на тебя пальцем и не шептал презрительно: «Спекулянт». Сколько сейчас Сашке? Шестнадцать... Ого-го, как еще много у него*- впереди, подумаешь — голова кругом идет!
Сашка ловит на себе внимательный, ласковый мамин взгляд и смущенно засовывает письмо в карман. Наконец-то она вернулась из больницы, наконец-то... Почти полгода не было ее дома, самых трудных полгода в Сашкиной жизни... Мама осторожно ходит по убранной комнате — целый день вчера Сашка мыл и чистил ее, убрал лишние аквариумы, хорошенько проветрил и натопил,— ходит, и рассохшиеся половицы тоненько поскрипывают у нее под ногами. Потом садится на кровать и пристально смотрит на сына, словно хочет увидеть, что у него на душе.
За это время мама похудела и как будто даже стала меньше ростом. Когда они возвращались из больницы, Сашка вдруг заметил, что чуть ли не на голову выше ее. И седую прядку, выбившуюся из-под маминого теплого платка, заметил, и синие жилочки, проступившие на ее руках сквозь желтоватую кожу, и глубоко запавшие усталые глаза, когда-то черные, блестящие, а теперь будто потухшие...
На ступеньках крыльца мама оперлась о Сашкину руку, и он почувствовал, как что-то туго перехватило ему горло. Он чуть не заплакал от злости — трус, так и не решился сказать маме ни одного ласкового, доброго слова, хотя не раз повторял про себя эти слова, когда захлестывали тоска и одиночество.