Повесть об отроке Зуеве
Шрифт:
— А мужик, гляди, на тебя воззрился, — шепнул Петька. — Ой, сейчас как вскочит.
— Тихо! — осадил мальчика Зуев. — Не шебарши.
— А боязно.
— То храбер был, а то застращался, атаман.
Так вот она — священная поляна! Вот бы зарисовать… Вдали послышались невнятные мужские голоса.
— Пригнись! — Вася придавил Петькину голову к земле.
С противоположной стороны к кумирне один за другим выходили самоеды. Чинно кланялись божкам, приседали на корточки.
Их было
Ага, вот: ударяя колотушкой по бубну, на опушку стремглав выскочил приземистый мужик в маске: распущенная бородка из длинноволокнистого седого мха, в оскале рта — острые, из моржовой кости зубы. И узенькие прорези для глаз с мохнатыми бровями из того же мха.
Самоеды почтительно следили за приземистым мужиком, который исступленно молотил по бубну палкой, обшитой оленьей лапой.
— Гой, гой, гой, гой! — воинственно загалдели инородцы.
Действо разыгрывалось быстро, на первый взгляд нелепо, но, несомненно, подчинялось правилам и старинным обычаям.
Беснующийся шаман все ближе и ближе подскакивал к божкам, как бы завоевывая пядь за пядью пространство для своей ритуальной пляски, вздевал к ним руки, отбегал, вихрем кружился на месте и тогда становился похожим на раскрученную юлу. Ладони шамана были обращены к деревянным идолам: «Откройте тайну!»
Тайна витала рядом. Вот-вот схватит ее, как ускользающую из рук птицу.
Тайна не давалась. Возможно, к ней надо было настойчивее обратиться. И самоеды помогали своему шаману:
— Гой, гой, гой, гой!
Шаман прильнул ухом к земле. Рукой призвал к тишине.
Взмыл вверх, раскрученный неведомой пружиной. Как знать, возможно, духи в этот момент были заняты иными делами, но все равно во что бы то ни стало их следовало склонить к заботам племени.
Шаман будил их.
Голос его перешел в тонкий вой, и в нем звучали призыв, отчаяние, жалоба.
Да как же не услышать такое!
Т-с-с. Шаман замер. Его тело напряжено, словно тетива. Еще одно протяжное восклицание — стрела заклинания выпущена, она попала в цель.
Духи услышали.
— Гой, гой, гой, гой!
Шаман кидается плашмя на землю. Что в этот миг видится ему, какие голоса внятны?
Он резко и освобожденно срывает с лица маску. Усталый, лысый, с впалыми щеками, узкой бороденкой старик-лесовик. Рот беззуб, губы синюшные. Булькающие звуки во рту. Духи поведали желанные вести.
Победный клич разнесся над тайгой.
Двое мужчин вывели па поляну оленя, повязали ему ноги.
Шаман молитвенно вскинул руки. Несколько знакомых слов повторялись чаще других: пэдэре-пум, ханунда.
Зуев припомнил: лесной бог, жертва.
Бедный олень! Он даровался духам — плата за сообщенные добрые вести.
Взявшись
— Нумгяны… Ани дарово…
Здравствуй, небо! Здравствуй, солнце!
Простые, детски ясные слова никак не вязались с тем, что произошло позднее.
В руках мужчин сверкнули ножи. Сначала они как бы затачивали их о меховые сапоги. Большим пальцем проводили по острию.
Не шелохнувшись, олень стоял на месте. Взмах ножа — и он рухнул на передние ноги.
Самоеды подставляли ладони под струю крови из шеи павшего животного. Рогатая голова его напоминала обрубок дерева с корявыми и голыми ветвями.
Олень бился в судорогах.
Восторгу и ликованию мужчин не было границ. Они мазали кровью лица, обагряли ею губы и щеки идолов.
Сцеплялись руками, образуя некую живую гирлянду. Размыкали ладони и, вскидывая вверх, изображали ими подобие рогов. Тяжело били пятками оземь; так рыхлит мох взбешенный дикий зверь. У некоторых на губах выступила пена. Шаман же, напротив, успокоился, он застыл возле идолов; безмолвный, помертвевший, с потухшими глазами, сам напоминал идола — выплеснул из себя неукротимость буйства, зарядил им соплеменников и замер.
Как же с такими людьми найти общий язык, как пробиться к их душам? У Зуева перехватило горло, тошнило. В глазах пошли круги, поляна накренилась. Теперь, казалось, самоеды мельтешили по вздыбленной поляне, и оттого их пляска выглядела еще более неправдоподобной.
Бежать! Не ровен час, приведут собак полакомиться, те учуют незнакомых, затаившихся в кустах людей.
Ползком выбрались из укрытия. Стараясь ненароком не наступить на сухую валежину, миновали бурелом.
— У-у-ф! — Петька присел на поваленную ель, достал из торбочки ломоть хлеба, кусок мяса. — Поешь, — предложил Зуеву.
— Какая еда. Попить бы.
— К реке выйдем — напьемся. — Казачонок вонзил остренькие зубы в кусок сушеной говядины. — Я как напужаюсь, так жрать охота. Ем, ем, страх-то и проходит.
Давно он так не трусил, хотя всякого повидал за свою короткую жизнь: и от медведя в урманах спасался, и от волков. Тут же было что-то иное, старики и те небось того не видывали.
Зуев улегся на трухлявую лесину, руки раскинул, точно на спине плыл. Не мигая, глядел в небо. Он был бледен, пот выступил на лбу.
Петьку неожиданно озарила догадка про его нового друга: какой он предводитель ученой команды из царского города? Парень как парень, разве чуть постарше. Волосы на лбу слиплись, а веснушек на носу — мать моя р'oдная. Прежде не замечал этих веснушек. За брата мог бы сойти. Эх бы, такого братца! Научил бы его всему, что сам знал и умел. Сажёнками Петька умел плавать, эхе-хе как! А зимой какую крепость из снега можно соорудить. Насыпать поверх жердей, снегом забросать — юрта. Огонек раздуть — славный костерок. Зайчишку освежевать да на угольки.