Повесть об отроке Зуеве
Шрифт:
Вапти вполз в тесное, полутемное жилище.
Вану лежал па спине. Он никак не мог уяснить, что же с ним произошло, почему привезли сюда. Возвращался домой из остяцкого становья, размахивал руками — не только свежей кровью, но и бражкой изрядно угостили, — распевал песенку. На голову накинули мешок, сдавили плечи, кинули на нарты. Полозья скрипели, десять ножей точили о точила.
Вану, с детства воспитанный у тобольского купца, много знал и видел. Куда больше, чем его сородичи, не ведающие ни о чем, кроме тундры. И все же не предполагал, что сородичи могут быть так коварны. Вану мог испытывать
Тот долго раскуривал трубку. Прикрыл глаза, бубня что-то себе под нос.
— Чего поёшь? — смело спросил Вану по-самоедски. — Говори. Зачем привезли?
Старик, судя по всему, не собирался тут же вступать в разговор. Тогда и Вану затянул негромкую песенку про то, что его забрали у натуралиссы Васи, а почему забрали, не знает ни Вану, ни натуралисса Вася, ни старик Шумский, ни казак Ерофеев, ни атаман Денисов, ни белки, ни бурундук, ни волк, ни медведь, а знают одни самоеды, на которых рассердится воевода Вася, накажет их, когда узнает…
Песня Вану была жалобна, но одновременно и воинственна.
Глаза Вапти слезились то ли от старости, то ли от вонючего табачного облака. На носу повисли две старческие капли.
— Я старейшина рода Вапти, — зашевелил наконец губами старик. — Ты русских привел в Березов?
— Я, — гордо ответствовал Вану. — Натуралисса Вася просил.
— Ты хуже волка, о котором поешь. Всякий отступник хуже волка. Ты знаешь, что делают с бешеным волком?
— Зачем так говоришь? Старейшина ум должен иметь. Волк на людей бросается. Я на кого бросался? Вреда от меня нет.
— От тебя хуже вред, чем от русских. Ты сначала предал своих отцов — пошел в церковь. Теперь нас предаешь. Ты смерти достоин, и ты ее получишь. Где пасти стада самоедам? Где жить? Где церковь, там поп и казак. Где поп и казак, там гибель.
— Не знаю про церковь…
— Врешь!
Вану зло уставился на старика.
— Вану никогда не врет. Казак врет. Купец врет. Вану никогда не врет.
— Тьфу на тебя, — плюнул Вапти и вылез, согнувшись, из чума.
И тогда Вану понял, что дело плохо. Близок час, когда его тень направится в подземное царство и помаленьку превратится в крошечную жужелку. А как хотелось побыть еще человеком. Построить свою юрту со слюдяными окнами, взять в жены красивую остячку, родить сына… Он велел бы назвать сына по отчеству. Как шутейно называл его Ерофеев — Вану Тундрыч.
И еще он пожалел Зуева: кто поведет его в тундры, к морю?
— Луце, ты боишься? — спрашивал Эптухай, хлопая Васю по плечу. — Петька, спроси, зачем он боится?
— А мы видали ваших… Как они прыгают и орут на поляне! — Петька вскочил на поваленный ствол сосны и задрыгал ногами.
Эптухай, однако, не засмеялся. Он поправил на плече ружье.
— Однако, не надо так, Петька… У вашего атамана есть начальник?
— А как же.
— Ваш начальник в Тоболесске живет. Я знаю. Он говорит, чего делать казакам. Он важный начальник, его все русские
— А начальник самоедов на небе живет? — спросил Петька. — Он оттуда приказывает, да?
— Казак дурак, казак дурак! — ответил мальчику Эптухай.
Вышли к одному из протоков Оби. Глазам открылось множество островерхих чумов.
— Луце, — обратился к Васе молодой охотник, — с шаманом будешь говорить?
— Буду.
— Вот хорошо! — И что-то быстро-быстро закричал по-самоедски.
Из ближайшего чума скакал коротконогий мужик в малице. На голове его не было никакой растительности, лишь редкая узкая бороденка спускалась на грудь.
Отовсюду к пришельцам спешили люди. Молча разглядывали Зуева и Петьку.
На своем скором, булькающем языке заговорил шаман.
Эптухай обратился к Зуеву:
— Он спрашивает, зачем прислал тебя березовский начальник?
— Объясни ему…
— Луце, наш шаман знает по-русски. Сам скажи.
Шаман неожиданно улыбнулся:
— Знаю по-русски. — И пригласил: — Пойдем. Вот мой чум.
— Можно и мальчику?
— Нет, мальчик пусть останется. Я тебя буду слушать.
Шаману на вид лет шестьдесят. Пальцы его нервно шевелились: то, казалось, прядет шерсть, то скручивает нить. Беспокоился, пожевывал синюшными губами.
Посреди довольно просторного чума на костре варилась похлебка. Земляные нары с накиданными на них шкурами замыкали внутреннее пространство жилища.
Гарь и дым разъедали глаза, хотя круглое отверстие в конусе чума предназначалось для тяги.
Шаман, он же князец рода Сила, подбросил в огонь березовые плашки. Уселся напротив. Ни один русский не сидел в его чуме. Но этот парень из царского города, и он явился в становье без ружья. Это поразило шамана. Руки его лежали на животе, пальцы нервно двигались — «скручивали» нить.
Сила знал, какие небылицы о шаманах ходят среди казаков. Конечно, эти слухи дошли и до царского города. Пусть луце увидит, что шаман не какой-нибудь шайтан, а такой же человек, как и все.
Сила трудно подбирал русские слова. Что привело луце к эзингейцам? Племя ничем не провинилось перед березовскими казаками. Ясашной податью расплатились. Не бунтуют. И, говоря все это, настороженно узкими глазками ощупывал Зуева.
Тишайший, уютный, домашний старичок; вот-вот зевнет, уставши от дневных трудов, и залезет на печь. Господи, кто бы предположил, что час назад в этом старичке бушевали такие страсти!
— Я пришел выручить проводника.
— Это твой проводник?
О, старик себе на уме. Такого не проведешь на мякине.
Сила сказал, что он не желает зла русским. Пусть все живут в тундре, места хватит всем. Но эзингейцы прослышали: русские хотят строить еще одну церковь возле Обдорского городка, Салегарда. Поп заманит эзингейцев в храм, силком обратит в русскую веру. А самоеды этого не хотят. У них свои духи. Зачем же добрый луце (он так и сказал: добрый!) несет самоедам зло? Как бы люди царского города отнеслись к тому, если бы самоеды приказали им строить кумирни? Разве они захотят поменять своего бога? А что делают попы («б'aтушки», сказал Сила) с самоедами, которые не принимают креста? Кнутом стегают. На костре сожгли шамана айвасндского рода Енора.