Повести Ангрии
Шрифт:
Герцог, судя по всему, вернулся в сугубо деловом настроении. Он никому не улыбался. Когда прибыл с визитом лорд Ричтон, Заморна глянул на присланную карточку, швырнул ее на стол и прорычал, как тиф: «Меня нет дома». Он принимал только министров и обсуждал только государственные вопросы. Едва дела заканчивались, он отсылал всех прочь. Час работы не сменялся часом отдохновения. К концу военного совета герцог был так же мрачен, как и в его начале.
Как-то вечером Энара сидел в Уэллсли-Хаусе и с обычной прямотой высказывал герцогу свое мнение, и именно, что вся эта хандра неспроста, и он не он, если его величество не угодил в какую-то историю. Ответом стало пожелание катиться к черту. Анри как раз поднес к губам стакан
— Я буду благодарен, если вы нас оставите, сэр.
Полковник «Гончих псов» вскинул гневные глаза, но увидев, кто говорит, сказал только:
— Хорошо, милорд, однако с вашего дозволения я прежде выпью свой бренди. За здоровье короля, и пусть его мрачное настроение рассеется.
Незнакомец, судя по виду, вполне мог потягаться мрачностью настроения с герцогом Заморной. Примечательно, что он в присутствии венчанного монарха и не подумал снять шляпу. Лицо под шляпой было бело как бумага и мертвенно как у висельника. Нельзя сказать, что он хмурился: черты хранили спокойствие, — но взгляд мог обратить в камень. Глаза горели огнем, который правдивей, чем игра. Джентльмен встал напротив герцога Заморны и, когда лорд Этрей вышел, произнес голосом, каким люди говорят, когда намерены сразу перейти к делу и не собираются даже на йоту смягчать свое требование:
— Говорите, что вы с нею сделали!
Совесть Заморны, корабль водоизмещением в тысячу тонн, доставила по назначению груз стыда, и щеки герцога залил густой румянец. Ноздри его расширились. Он вскинул голову, расправил плечи и принял такой же боевой вид, как на бастионах Газембы, когда смотрел на скачущих по равнине всадников Арундела.
— О чем вы? — спросил он.
— Где Каролина Вернон? — произнес тот же взбешенный голос.
— Она не со мной.
— И, полагаю, никогда с вами не была? Вы посмеете солгать мне в глаза?
— Она никогда со мною не была.
— Так она сейчас не в ваших руках?
— Нет.
— Клянусь Богом, сударь, я все знаю. Я знаю, что вы лжете.
— Вы ничего об этом не знаете.
— Верните ее, Заморна.
— Я не могу вернуть то, чего у меня нет.
— Скажите это еще раз.
— Говорю.
— Повторите ложь.
— Повторяю.
— Так получайте!
Лорд Нортенгерленд выхватил что-то из-за пазухи. Это был пистолет. Граф с силой ткнул рукоять зятю в лицо. В тот же миг губы Заморны обагрились густой влагой. Если бы его зубы не сидели в деснах как приваренные, он бы выплюнул их вместе с кровью, наполнившей рот и хлынувшей через край. Его светлость ничего не ответил на этот комплимент, только нагнулся к камину и сплюнул в пепел, затем утер губы белым носовым платком, который через пять минут стал совершенно алым. Полагаю, сдержанность герцога проистекала из глубокого убеждения, что кара не составляет и миллионной доли заслуженного.
— Где она? — настаивал Перси.
— Я вам не скажу.
— Вы будете ее от меня прятать?
— Постараюсь.
— Вы осмелитесь ее навешать?
— Так часто, как сумею отыскать для нее время.
— Вы говорите это мне в лицо?
— Я скажу это в лицо самому дьяволу.
Наступила короткая пауза, во время которой Нортенгерленд изучал лицо герцога, а герцог вытирал разбитые губы.
— Я приехал сюда, чтобы узнать, куда вы ее дели, — продолжал Перси, — и намерен получить ответ. Я ее верну. Она — последнее, что есть у меня в мире, и не должна достаться вам, ненасытный мерзавец!
— Я хуже вас, Перси?
— Вы надо мной насмехаетесь? Да, вы хуже. Я никогда не был бесчувственным скотом.
— А кто говорит, что я скот? Каролина? Мэри?
— Как вы смеете объединять эти два имени? Как смеете произносить их подряд, словно обе мои дочери — купленные вами рабыни? Вы
— Я рад, что так меня аттестуете вы, а не мисс Вернон и не ее сестра.
— Артур Уэллсли, советую вам больше не произносить эти два имени вместе. Иначе ни та ни другая не увидит вас живым.
— Вы меня застрелите?
— Да.
Вновь наступила пауза, и вновь ее нарушил Перси:
— В какую часть Ангрии вы увезли Каролину Вернон? Я знаю, она в Ангрии.
— Она там, где ей хорошо и безопасно. Больше я не скажу, даже если вы сунете мою руку в огонь. И вам лучше оставить все как есть, поскольку сделанного не изменишь.
Бешеные голубые глаза Нортенгерленда расширились от ненависти и гнева.
Он сказал, грохнув кулаком по столу:
— Хотел бы я, чтобы ад существовал! Ради вас! Хотел бы я… — Он не договорил фразу и вынужден был перевести дух, прежде чем начать ее снова: — Хотел бы я, чтобы у вас отсохли руки и ноги, чтобы вас разбил паралич. — Новая пауза, чтобы набрать в грудь воздуха. — Что вы за человек? Вы сжимали эту руку и говорили, что я вам дорог. Вы слышали все, что я мог рассказать: кто я, как жил, что претерпел. Вы ловили каждое слово, краснели почти как женщина, даже утомляли меня своим мальчишеским пылом. Я отдал вам Мэри, и вы стали для нее проклятием, измучили ее своим непостоянством, истомили попеременными жаром и холодностью. Я не вмешивался, хоть и много раз желал вам смерти, видя ее бледное затравленное лицо и вспоминая, какой она была до знакомства с вами, до ваших чудовищных тиранств, ваших измен, сокрушающих ее дух, и возвращений, ради которых она живет, поддерживаемая лишь слабой тенью надежды.
— Огромное преувеличение! — воскликнул Заморна с жаром. — Когда это я тиранил Мэри? Спросите ее саму, спросите сейчас, когда она злится на меня, как никогда в жизни. Скажите ей, чтобы она от меня ушла. Она не говорит со мною и не глядит в мою сторону — но посмотрим, что она вам ответит.
— Быть можете, вы помолчите и дослушаете? — отвечал Перси. — Я еще не закончил говорить о нашей дружбе. Еврейский проныра Нафан рассказал Давиду, мужу по сердцу Божьему, некую притчу об овечке и применил ее к собственным праведным деяниям царя. Полагаю, вы выучили эти стихи наизусть и почерпнули в них наставление. Я отдал вам все, кроме Каролины. Вы знаете мои чувства к ней. Знаете, что я полагал ее своим последним и единственным утешением. И что вы сделали? Она погублена; никогда в жизни ей уже не смотреть людям в глаза. Для меня она ничто. Однако я не оставлю ее в ваших руках.
— Вы не сможете забрать ее у меня, а если бы и смогли, как вы помешаете ей вернуться? Она либо умрет, либо возвратится ко мне. И вспомните: сэр, будь я Перси, а не Уэллсли, я бы ее не увез, не дал бы ей дом, чтобы спрятаться от насмешек, и кров, чтобы укрыться от оскорблений. Я бы бросил ее в Фидене, умирать в гостинице, как умерла Харриет О’Коннор.
— Мне осталось сказать вам одно, — произнес Перси. — За этот поступок вы ответите перед судом. Я не страшусь огласки. Я найму Гектора Монморанси представлять меня на процессе. Я снабжу его многочисленными свидетельствами ваших злодеяний, которые, поданные так, как он их с удовольствием подаст, заставят вас корчиться в непереносимых мучениях. Я найму половину писак и заполню газеты пасквилями на вас и на ваш двор, которые обратят всех ваших глупцов сторонников в разгневанных ревнивцев. Я не остановлюсь перед ложью. Сочинять заметки будет Монморанси, чтобы они вышли достаточно ядовитыми. Он не постесняется облить грязью несколько десятков придворных дам и сгубить их репутацию вместе с вашей. Я велю ему не щадить никого. Ваш кабинет предстанет сборищем рогоносцев. Вы безнадежно упадете в общественном мнении. Ваши политические противники будут торжествовать. Прежде чем умереть, вы еще проклянете день, когда отняли у меня дочь.