Повести и рассказы. Книга 4
Шрифт:
Хлеб не успел допечься, вода залила низ печи. Но ели и были довольны таким.
Время томительно тянулось, но лёд и вода не собирались уходить. Огромные ледяные торосы вцепились в деревню, не желая с ней расставаться.
– А ну, Мария, говори давай, какая погода будет, когда вода схлынет? Зря, что ли синоптиком работаешь на своей метеостанции?
– Знаете, я и сказать ничего не могу. Приборов нет… Да и вообще, может, Женя бы, муж, и сказал что, он поопытней меня, да вот сама не знаю – жив ли. Дома остался.
Бабы печально вздохнули, вспомнили, кого ещё нет в школе, кто ещё мог быть во
– Одно я вам скажу, – мама или решила успокоить, обнадёжить людей, а может, уверена была: – Завтра должно быть солнце и тепло, вода уйдёт, – потом она добавила: – Если этого не случится – можете со мной не здороваться.
– Кабы завтра хоть, так ладно. Дети-то ревьмя ревут, болеют, есть хотят. Смотри, того и Господу Богу душу кто отдаст.
– Ни воды вскипятить, ни обсохнуть. Ладно, если завтра.
Назавтра действительно сошли низкие тучи. Но странное дело – как не светило яркое солнце, тепла не было, холодом несло от кругом стоящих льдов.
На третий день к обеду в небе загудел кукурузник. Ханафеев, похожий теперь на одичавшего индейца, влетел первым на крышу и завопил, махая пальто над головой.
– Сюда, сюда. Не видите, гибнем. Спасите… – Силы ему изменили, пальто улетело в воду, сам опустился за трубу.
Самолёт сделал несколько кругов над школой, выбросил уйму спасательных кругов, совершенно бесполезных, не причинивших никому вреда, и улетел.
Так окончился третий день. Стихия не отступала. На следующее утро прилетел вертолёт, сбросил в реку ниже деревни на место затора взрывчатку.
После взрыва вода медленно сошла. Лёд остался, осел на землю, подмял под себя вcё, что было под ним, почитай полдеревни.
Взрослые оставили детей в школе и двинулись по ледяным торосам и по грязи, достигающей пояса, к предполагаемым местам своих бывших жилищ. Мы с мамой добрались до своего дома. Отец был жив и невредим, находился на чердаке и даже кое-что спас из вещей. Мне под руки попался подаренный на день рождения фотоаппарат «Любитель». Он оказался заряжен. Я вылез на крышу дома и засвидетельствовал последствия наводнения.
Многие лишились крова. Все лишились своего хозяйства, домашнего скота. Как ни странно, Ханафеевская изба оказалась цела. Снесло все постройки, но дом остался и даже не был повреждён. И жена его, переждавшая наводнение на крыше, вся поседевшая, была жива.
До середины лета таял полутораметровый панцирь льда.
– Да, мужики, молиться Богу надо, что лёд не пошёл. Сейчас хоть что-то у кого осталось. А двинь-ка – голое место от деревни осталось бы, – успокаивал односельчан дед Михайло.
Он был прав: и горе, и спасение было в том, что лёд остался. У кого ничего не осталось, не знали, что и делать, с чего начинать. Но жить-то надо. Поплакали, поматерились и приступили строиться.
Сколько было слов сказано, разговоров переговорено. «Живыми останемся – ни за что не останемся здесь. Чёртово место…» Прошло время, мало кто на другом месте избы свои поставил, в основном на своих, давно приглянувшихся и обжитых местах. Даже Афросинья не двинулась с места.
– Что уж, всю жизнь прожила здеся, туто-ка и умирать мне.
– Фроська, так ты поедешь со мной? Последний раз спрашиваю.
– Нет, Христофор Михайлович, извини. Здесь я уж останусь.
–
Фрося и сама не знала, что делать. Ходила к деду Михайлу за советом.
– Что делать мне, дед? Надоумь: уехать или остаться?
Дед молчал, думал, что скажешь женщине.
– Любишь коли, так поезжай. А то присмотри здеся другого мужика: мужика, конечно, надо тебе, и то верно. Так опять же, ребяток нету у вас. Этот вот, твой Христофор, да простит меня Бог, пусть убирается, житья от него нисколько не стало. А ты ничё бабёнка, справная, можешь ещё и здеся пригодиться. И опять же, родители, царствие им небесное, у тебя здеся схоронены… Изменится ли муж твой, будет ли тебе с ним хорошо? Вон он какой. Здесь и миром поможем, сама, что не сможешь. А там что? Обидят – и пойти не к кому. Чужой здесь, чужой он и в другом месте будет. Никому нет от него счастья.
Так и уехал Ханафеев, не оставив после себя ничего, кроме зла. Смыла его весна, как навоз с нашей дороги.
Всё бы это было хорошо, как если бы Ханафеевы эти не стоили так дорого.
Советская Нефертити
Накануне дня 8 Марта пополудни я возвращался из командировки. До электрички меня проводил старый однокашник Володя – «Фомич», как теперь его величал водитель видавшего виды уазика. День был солнечный. На небе не было ни одной тучки, но северный холодный ветер пробирал сквозь зимнее пальто до самых костей. Конечно, тут было не до разговоров. Я поспешил в вагон. Фомич – в машину, на работу.
До отхода электрички оставалось минут пятнадцать. В вагоне пассажиров было немного. Я выбрал место, как мне показалось, наиболее удобное, расположился. До Свердловска было два с половиной часа пути. Было время не только подвести итоги своей командировки, но и наметить план реализации её результатов. Углубился в себя. Оказалось, не так уж и мало успел за эти два дня. Польза делу непременно будет.
Электричка тронулась, мысли мои сбились и возвращаться в прежнее русло почему-то не желали. За окном мелькали последние дома Нижнего Тагила, его улицы, покрытые брусчаткой. К слову, об этой самой брусчатке: мне показалось, она стоит со времён царя Гороха, а оказалось, что это оригинальная доисторическая технология строительства дорог дожила здесь до наших дней и пользуется у местных дорожников большим спросом. Никогда бы не поверил, если бы не видел собственными глазами. Просто невероятно, как могут сосуществовать здесь технический прогресс и вековая отсталость. Булыжная мостовая, надо же.
Город окончился, пошла однообразная сибирская картина: сопки, лес, снег. В вагоне было интересней. Мой взгляд самопроизвольно стал ощупывать таких же пассажиров, сидящих ко мне лицом.
Два рыбака пожилого возраста дремлют, видно, разморило от тепла в вагоне и меховой одежды, делавшей их неестественно полными и неуклюжими. Мужчина с маленькой девочкой. Она совершенно непоседлива, капризничает. А вот противоположная картина. Мама с двумя детьми лет трёх-четырёх с чемоданами. Она смотрит печально в окно. Дети смирно сидят, поджав под себя ножки: спят в самых неудобных позах.