Повести и рассказы. Книга 4

Раков Геннадий

Доехали до Александровки. Постучали в несколько изб. Нет, не было никого. Игнат, до сих пор не верящий в возможность случившегося, теперь не на шутку испугался.

– Не вой, ведьма старая, скину сейчас на дорогу. Лошадь вся и так упрела, с воем твоим… – Марфу он и не собирался трогать, так, злился.

Она отвернулась от Игната и причитала:

– Чует моё сердце. Спаси тебя, Господи, сынок… – Недолго она молила бога о милосердии.

Проехали они не более четырёх километров от Александровки, повернули по реке за скалу.

Игнат увидел впереди что-то чёрное, присмотрелся – не движется.

– Слышь, Марфа, глянь-ко вперёд. Что там? Река ведь, пней не должно быть.

– Ох, – зрение у Марфы было получше, – Витенька. Так ведь это он, родимый. Ну что ты едешь, как на смерть, гони скорее.

Игнат взмахнул вожжами над головой, лошадь ускорила ход.

– Да стой же ты, ишь разбежалась, – Игнат натянул поводья.

Марфа, не дожидаясь остановки, соскочила с саней, растянулась поперёк дороги и, как была, на коленях, поползла к сыну.

Виктор сидел на кромке снега у обочины дороги. Руки его были под мышками, голова низко опущена.

– Сынок, – тронула его со страхом мать, – Витенька.

– А, это ты, мама, – голос его был еле слышен, – вот подарки вам принёс, – руки его опустились, он наклонился и упал.

Марфа подхватила сына и теперь уже на всю тайгу заголосила.

– Витенька, голубчик мой, что ты, что ты, это мы ведь, всё хорошо будет. Не умирай, а-а-а, солнышко ты моё ясное.

– Ну же, ты там, тяни, – Игнат тащил за уздечку застрявшую в снегу лошадь с санями. – Сейчас, Марфуша, ты его того, поддержи. Так, положи в тулуп да заверни получше, ещё спереди подтолкни, сена побольше под голову подгорни.

* * *

Всю оставшуюся ночь и всё утро Марфа хлопотала над сыном. Поила его малиной, растирала тело, мазала гусиным жиром. Фельдшера приглашала. Словом, ей было не до рассуждений.

Когда немного отошло, убедилась, что сын её хоть и подморожен изрядно, но жив и ему больше ничего не угрожает, она вспомнила о Ханафееве.

– Игнат, а Игнат, – шёпотом позвала мужа.

– Ну что тебе?

– Да не ори, видишь, уснул Витенька, иди сюда.

Игнат свесил ноги из-под тёплого одеяла.

– Ну, говори, что ещё удумала?

– Иди, Игнат, к Ханафееву, требуй от него объяснений. Почто он нашего Витеньку чуть не заморозил?

– Вот удумала чего. Да зачем оно тебе? Главное, цел наш орёл. Вон, смотри, дрыхнет, и слава Богу. – А сам подумал про себя: коли надумала, всё равно заставит, и предложил: – Один не пойду, хоть поленом гони. Пойдём вместе. Ты и говорить будешь. Только без пользы всё это, – он думал, что жена отступится, но Марфа засобиралась.

– Сонечка, присмотри за Витенькой, – распорядилась Марфа, – мы мигом. Одна нога здесь, другая там. И придём.

Ханафеев никогда не принимал гостей в дом, все знали об этом. Тем более был удивлён пришедшими к нему Семёновыми. На этот раз сам пригласил.

– Милости

прошу, товарищи супруги Семёновы, проходите, раздевайтесь, будьте гостями, – подмигнул он Игнату. – Мы сейчас в честь приближающегося праздничка попробуем своей. Фроська, дай-ка нам с Игнатом свеженькой.

У Игната уже руки потянулись к рюмке, Марфа резко его одёрнула.

– Ты вот, что, Ханафеев, скажи мне, почто сына нашего заморозить хотел? – Вид её был воинственный, голос громкий.

Она ждала ответа.

– Хто это заморозить хотел? Это я-то? Вот, кабы он совсем замёрз, тогда бы…

Не успела Марфа дослушать, а Ханафеев договорить свою ядовитую речь, исстрадавшееся сердце матери не выдержало, из глаз хлынули слезы. Ей показалось, что перед её глазами стоит не кто иной, как сам чёрт. Она и рожки на голове его ясно видела, отпрянула от него, закрыла лицо руками, как бы отгораживаясь, рванула шаль, бросилась к двери, сбила в сенках пустые вёдра, выскочила на дорогу.

– Чтоб вы посдыхали здесь все. Сумасшедшие одни. Не деревня, психбольница. Ну, чего стоишь? – Ханафеев злобно смотрел на молчавшего Игната. – На, бей морду, пришёл дак.

Игнат попятился к открытым дверям.

– Учить пришли? Вон из моего дома. – Ханафеев хотел вытолкать Игната за шиворот, но тот успел увернуться и захлопнуть дверь.

Навалился на неё спиной.

– Зверюга и есть зверюга, права моя баба.

Семёнов вместо замка в уключину Ханафеевских дверей вставил толстый ржавый гвоздь, отыскавшийся в кармане, и пошёл к своему дому. Что он мог ещё сделать?

– Вот и поговорили на свою голову. Всегда так с ним. Посиди маленько, может, кто и откроет.

Ханафеева так никто и не открыл. Может быть, и открыли бы, да никто не знал о проделке Игната. Пришлось Ханафееву самому двери высаживать с петель.

– А ещё, говорят, не сумасшедшие.

Лето

Кто бывал летом даже в самой захудалой сибирской деревеньке, тот не скажет о ней плохого слова: и рыбалка тебе, и охота, и ягоды, и грибы. Солнце палит, словно хочет вырастить ташкентский виноград. Комарики да мошка вечером – это для приезжих. Местному населению, к тому же ребятне, они нисколько не докучают.

Прислушаешься к тишине, а она живая: стук ведра у колодца; ворона, чем-то встревоженная, каркнет и растает за деревьями у соседа; лошадь процокает подковами о высушенную, словно камень, дорогу; чирикают и пищат в драке забияки-воробьи; Шарик тявкнет на забежавшую на грядку курицу, та, молча опустив голову, стремглав бросается наутёк в дырку под штакетником. Всё это так тихо, что на соседнем дворе уже и не слышно.

Вся деревенская ребятня – на реке. Черные от загара да чумазые плавают, играют, сражаются… Словом – живут. И ничего им в мире больше не надо: они веселы и счастливы сегодня, сейчас. Весь их мир здесь.