Повести, рассказы

Гордон Самуил Вульфович

— Бригадир, что это за вино? — скорчил гримасу Яков Бергункер.

— Первый сорт — чистое алиготэ! Взгляни, — Хаим поднес к лампе полный стакан, отсвечивавший зеленоватым блеском, — чистое алиготэ.

— Какое там алиготэ? Оно же горше хины.

— Да, — Хаим многозначительно подмигнул, — Яков таки прав — вино и в самом деле горьковатое.

— Не стыдись, Залменка. Если жениху и невесте можно пить из одного стакана, можно им и целоваться у всех на глазах. Возьми пример с меня! — И Бенциан подозвал к себе Фейгу, подносившую еду к столу, обнял и звонко расцеловал.

От поднявшегося

в клубе шумного веселья на Мейлаха навалилась тяжелая ноющая тоска. Он вышел из-за стола и незаметно выбрался на улицу.

На небе блестели далекие звезды, равнодушные ко всему, что происходит на земле. Так же глядели они тысячи лет назад, так же будут они глядеть и через тысячи лет.

Наплывавшие мысли уводили его все дальше и дальше в открытую степь.

Когда он вернулся в клуб, говорил Райнес, говорил, видимо, уже давно. Мейлах определил это по тому, что у Бенциана были полузакрыты глаза. Чтобы не помешать, Мейлах в зал не вошел, а остался стоять в темном коридоре и сквозь приоткрытую дверь прислушивался к тосту Бенциана. Последние слова его были обращены к Адаму Гумелюку:

— Немцы хотели вас уверить, что мы не хотим работать, что мы повсюду чужие, лишние, вечные странники...

— Нашли кого уверять! — перебил оратора Адам. — Я почти всю жизнь прожил в еврейской деревне, меня уверять не надо.

Но Бенциана уже было трудно остановить.

— Не будь Россия нам родиной, — повысил он голос, — разве дрался бы я за нее в двух войнах, разве отдали бы за нее свои молодые жизни мои сыновья? В нашей деревне нет дома, где не было бы потерь.

Бенциан смотрел на людей, вытиравших украдкой глаза, и закончил:

— Лехаим!

Адам Гумелюк поднял стакан вина и сказал по-еврейски:

— Не знать нам с вами больше горестей! Лехаим!

В самый разгар веселья Шоэлка Колтун включил радиолу, и народ принялся отодвигать к стенам столы.

Мейлах все еще стоял в темном коридоре и сквозь приоткрытую дверь смотрел в зал. Вот стоят у окна Райнес с Гумелюком, любуются на молодые пары, танцующие кадриль. Широко расставив руки, со сцены спрыгнул Яков Бергункер и заплясал гопак. Упругий и ловкий, приседал он так низко, что чуть не касался руками пола, ухарски прошелся по залу на каблуках. Наталья Сергеевна кружилась вокруг него, прихлопывая в ладоши. Пустились в пляс Менаше Лойфер с Ханой, Хаим Бакалейник с Исроэлом. Шоэлка подбирал пластинки — таково было приказание жениха, Залменки.

В самом углу стоял сторож, и время от времени раздавался его зычный кашель. Он прислушивался к тихой игре гармониста и дирижировал обеими руками, головой, глазами. Мейлах напрягал слух, но никак не мог уловить мелодию, которую Залмен-Иося разучивал с гармонистом. Вдруг Залмен-Иося влез на скамью и крикнул Шоэлке Колтуну:

— Останови-ка свою машинерию!

— Не было приказа командира, — ответил Шоэлка.

— Ты уже тоже военный? Залменка, прикажи своему ординарцу слушаться старших.

— Что случилось, реб Залмен-Иося? — подошел к нему Менаше Лойфер. Подбежал и Бакалейник. Но покуда жених не дал знака рукой, Шоэлка радиолу не выключил.

— Где это слыхано, — Залмен-Иося закатывал глаза, — чтобы невеста на свадьбе не пролила ни слезы!..

Увидев, как Залмен-Иося

склонил голову набок и закрыл глаза, Яков Бергункер ударил в ладоши с такой силой, с какой укладывает быка, и прокричал:

— Тише! Реб Залмен-Иося хочет скоморошить, гостей потешить!

Но тут кто-то затянул:

Много верст в походе пройдено, По земле и по воде,

и все кругом на разные голоса подхватили:

Но советской нашей родины Не забыли мы нигде.

— Куда вы девали вашу музыку? — спросил насмешливо Хаим Бакалейник у Залмен-Иоси, все еще стоявшего на скамейке, закатив глаза и стараясь придать своему веселому лицу чуть обиженное выражение. — Ай, реб Залмен-Иося, реб Залмен-Ибся! Шоэлка, ставь пластинки! Ноги в пляс просятся! Давай морской вальс...

— Повремени со своим морским вальсом, — Залмен-Иося выхватил из рук Шоэлки пластинку и подмигнул гармонисту: — Что ты там сидишь, точно гость? Товарищ бригадир, слыхано ли, чтобы на еврейской свадьбе не плясали шер? [4] Реб Бенциан, как вы считаете?

— Чтобы танцевать шер, нужна капелла, реб Залмен-Иося, по крайней мере была бы хоть пластинка.

— Э, не знаете тогда вы Залмен-Иосю. А ну, товарищ капелла, подойди-ка сюда! Что, думаете, я разучивал целый вечер с нашим гармонистом? Раздел Пятикнижия, что ли? А ну, почтеннейшие, возьмитесь за руки. Где жених и невеста? Молодежь, танцуем шер! Адам Никитич, шер!

4

Шер — еврейский свадебный танец.

Зал клуба стал тесен. Длинная цепь сплетенных рук тянулась от стены к стене, и повел ее отец и дед сыновей и внуков фронтовиков — реб Залмен-Иося.

— Темпы, братцы, темпы! Громче, живее, веселее! Вот так, вот так! — командовал Залмен-Иося.

И когда цепь закрутилась так, что уже не найти было ни начала, ни конца, Залмен-Иося сделал знак Мейлаху, стоявшему в коридоре, чтобы он шире распахнул двери. И Залмен-Иося повел цепь на улицу.

— Куда вы?

— Что? Забыли, как мы танцевали на наших праздниках под открытым небом?

Не успел Мейлах отступить, как кто-то в темноте схватил его руку и вовлек в цепь. Его держала знакомая нежная рука.

Раскрутившаяся цепь протянулась почти на всю улицу и все дальше, дальше отдалялась от клуба.

Во всю свою яркость светила луна. Ее молочно-голубое сияние стекало с крыш, с деревьев и заливало дорогу.

— Где ты был? — спросила Двойрка.

— Здесь, все время был здесь.

— И не подошел?

— Темпы, братцы, темпы! Громче, живее!

— Дорогая моя, — Мейлах еще крепче сжал в своей руке нежные девичьи пальцы, поднял голову и тотчас опустил ее — впереди показались деревца виноградника.