Повести, рассказы
Шрифт:
Как Дина была теперь похожа на «Незнакомку»! Взглядом, гордой осанкой. Сколько лет было Незнакомке, когда Крамской писал этот ее портрет? Дина, конечно, моложе, моложе и красивее... Ему вдруг стало страшно за себя, он почувствовал, что не сможет устоять перед этой сияющей красотой.
«А знаешь ли ты, кто она такая? Знаешь, кто она такая?»
Он цеплялся за эти слова, как за спасательный круг, заблаговременно брошенный ему Липой.
3
Заглянув утром в клуб, он увидел, что крышка
— Кто тут играл? — спросил он у Шейндл, протиравшей ламповые стекла.
— Спрашиваете, как будто сами не знаете. — Шейндл кивнула на дверь Липиного кабинетика: — Ведь мимо не пройдет, чтобы не ткнуть пальцем. Все зло срывает на этом ее конфискованном приданом. Чего вы на меня смотрите? Это для вас новость?
— Я просто не понимаю.
— А я думала, он вам вчера сам рассказал. Я как раз входила и слышу, он вас предупреждает насчет Дины Роснер, кто, мол, она есть. А чем, думаете, она перед ним провинилась? — Шейндл оглянулась, шмыгнула носом. — Гулять с ним не захотела! Вот Липа и постарался, по его милости Роснеры чуть не год ходили в лишенцах. Чуть дом у них не забрали, не то что пианино.
Он смотрел на уборщицу во все глаза, словно не понимая, о чем та говорит.
— А пианино как, в залог, что ли, оставлено?
Он подошел к инструменту и осторожно опустил крышку. Тихий, дрожащий звук повис в воздухе, потом медленно перешел в глуховатый девичий голос. В слепящем свете утреннего солнца перед глазами, как вчера в читальне, блеснули два ряда белоснежных зубов и стройная, гибкая шея, словно выточенная из слоновой кости.
— У вас в Ленинграде тоже такое бывает? — спросила Шейндл и точно ненароком толкнула дверь в кабинетик.
— Сегал уехал в губернию, и вообще нечего его бояться.
— Бояться? — Она так дунула в стекло, что на стене затрепыхался плохо приклееный плакат. — С чего это мне его бояться? Нэпманшей я сроду не была, богачкой и подавно. Все мое богатство — это то, что на мне.
— А Роснеры были богатые?
— Роснеры? Как вам сказать. Да так, не богатые и не бедные. Только ведь Генаха Роснера, отца-то Дининого, грузовиком пришибло, сохрани нас господи и убереги. Черт его знает, бандюгу этого, глаза, что ли, отсидел, — жалко, раньше они у него не лопнули, — вправду не видел, что сзади кто-то стоит, а может, это он нарочно дал задний ход, так ли, сяк ли, Генаха не стало, машина придавила его к стене. Ну и осталась Ханця бедная молодой вдовой с тремя детьми. Дина совсем еще крошка была. Спрашивается, какие такие капиталы мог им Генах оставить, если был он всего лишь бухгалтером на кирпичном заводе? И то это теперь стал завод, а тогда был так, заводишко. Но жили они ничего, пианино вот даже купили. Ну, а у нас как? Раз у людей пианино в доме и детей учат на нем играть, тут уж никаких разговоров, одно слово, богачи. А что человек с утра до ночи работал как вол и влез в долги... Вот я вас и спрашиваю: что ей было делать, такой Ханце, молодой вдове с тремя детишками и без гроша в кармане? Что? Нет, как по-вашему, что?
Шейндл не стала ждать его ответа. Отложив в сторону чистое, протертое стекло и принявшись за другое, продолжала:
— Ничего и не придумаешь от такой беды. Пришлось Ханце продать почти все, что было в доме, немного помогли родные, и открыла она лавку. Почему пианино не продала, этого не скажу, не знаю, — может, в то время у нас в местечке не нашлось охотника на такую вещь. Больших
В прихожей раздались шаркающие шаги. Шейндл кинулась расставлять сдвинутые скамьи, а взгляд, который она при этом бросила, говорил: «Что же это вы меня подводите? Говорили, будто заведующий уехал». У него тоже мелькнуло подозрение, не Липа ли это. Если Липа такой, как о нем рассказывает Шейндл, то такому ничего не стоит нарочно сказать, что он уезжает, а потом этак вот потихоньку подкрасться и подслушивать под дверью. Однако уборщице Цаля ответил успокаивающим взглядом: мол, не опасайтесь, в случае чего Липе придется иметь дело со мной, а я не из пугливых.
— А, будь ты, вражий сын, неладен! — всплеснула Шейндл руками, прислушиваясь, как кто-то нашаривает ручку двери в темной прихожей. — Это же Иоэл, Иоэл-балагула! Он всегда как хватит лишку, так сразу сюда и заводит с Липой разговор про политику. Не дай бог, еще вас тут застанет. Так-то он человек тихий, слова от него не услышишь, но стоит ему выпить, ну, тут он может заговорить человека до смерти.
Шейндл вышла в прихожую.
— Нету Липы. В город уехал.
— Это ты, Шейнделе, не соврала... Не горюй, я тебе мигом его доставлю, Липу твоего, вот уже иду запрягать своего буланого. Э-эх, бабоньки, поехали... «Ты уймись, моя душа, нет в кармане ни гроша...»
Когда возчик, распевая, вышел во двор, Шейндл спросила:
— А знаете, кто он, Иоэл-то? Он был кавалеристом у Котовского, даже орден имеет. Надевает его по праздникам и с орденом идет в синагогу. Не то что он верующий, — такой же безбожник, как вы все, может, еще хуже, но в праздник должен сходить в синагогу. Иоэл первый и бумагу подписал.
— Какую бумагу?
— Разве я вам еще не рассказывала? Липа к Дине пристал, чтобы замуж за него шла. Как вам это нравится? Та — красавица, словно солнце сияет, свет изъездить, такой не найти, а этот? Да и лет ей сколько? Еще ребенок можно сказать, восемнадцати не исполнилось. В прошлом году это было, как раз в это время. Так что же Липа делает? Сама я при этом не была, но люди говорили, будто это он постарался, чтобы Роснеров записали в лишенцы. Он, только он, больше некому. Ну, не в лесу ведь живем, — среди людей. Потолковали мы между собой да и написали куда следует: так, мол, и так, и как оно есть на самом деле. Все им вернули, Роснерам, и право голоса, и то, что забрали по описи. Пианино тоже должны были отдать, но Ханця сама не захотела, пусть, говорит, останется клубу. Вот он на пианине-то сердце и срывает.
— И вы уверены, что это сделал Липа?
— Я бы первая пуд мороженого ему поставила, лишь бы он отсюда уехал. Ключ от читальни у вас? Я хочу там убрать.
4
Если б вдруг оказалось, что Шейндл и присочинила кое-что в своем рассказе, он все равно уже не перестал бы встречаться с Диной. Ничего не могло его теперь удержать — даже если бы Липа написал о нем в институт.
А может, уже и написал? Но что он там мог написать? Мол, довожу до сведения, что у студента Цали Шлифера притупилась классовая бдительность по причине того, что такая-то и такая завлекла его своей красотой?