Повести, рассказы

Гордон Самуил Вульфович

Что ж, когда он вернется в институт и его спросят: скажи-ка, что там с тобой случилось, в местечке, куда мы тебя послали, — он ответит: да, девушка, которую я там встретил, околдовала меня своей красотой, заворожила, ослепила, но не сбивала меня с пути.

После того вечера, когда он встретил Дину на базарной площади, время понеслось с удивительной быстротой. И вот уже скоро пора собираться в дорогу, а ему еще ни разу не удалось побыть с Диной наедине. На прогулки она всегда приходит со своей бледной стриженой подругой Фрумой, которая, видно, не может забыть, как равнодушно он смотрел на них в тот первый вечер, и до сих пор мстит ему за это, ни на минуту не оставляет их вдвоем. А может,

это Динина мать просила Фруму приглядеть за дочерью, ни на шаг не отпускать ее от себя? Кто их тут разберет. Вот и местные парни чем-то словно бы недовольны, даже те из них, что еще так недавно льнули к нему, сторонятся, бросают косые взгляды и ищут случая напомнить ему, что уж слишком он тут засиделся. Временами ему кажется, что паренек, познакомивший его с Диной, чуть ли не жалеет об этом, чуть ли не боится, как бы из-за него, из-за Цали, местечко не лишилось своего украшения.

Да что, в самом деле, слово он им, что ли, дал, что не будет встречаться с Диной? Что не будет влюбляться? Кажется, никому он этого не обещал. Даже Липе, который, видимо, все еще не теряет надежды. Теперь понятно, почему завклубом так спешил его предостеречь: отпугнуть хотел. И если бы Шейндл не рассказала ему историю о Роснерах, быть может, он был бы доволен, что Дина приходит на шоссе не одна, а со своей бледнолицей подругой.

В одной из записок, которую бросили на стол во время последней лекции в клубе, Цалю предупредили, что ему не поздоровится, если он вздумает увезти Дину.

Кажется, никто, кроме Липы, не заметил, как он спрятал записку в карман, с какой осторожностью разворачивал остальные и как рассеянно на них отвечал.

Записка была написана не Липой. Не его рукой. Во всяком случае, ни тогда, ни позже завклубом ничем не выдал, что как-то причастен к этой записке, а он, Цаля, ничем не дал ему почувствовать своих подозрений. Но пареньку в очках он эту записку показал. Не для того, чтобы тот помог угадать автора. Просто именно этот паренек познакомил его с их Суламифью и должен помнить, как их всех тогда поразило его равнодушие. Мало ли красивых девушек встречал Цаля в Перми, в Ленинграде... Нет, ему и в голову не приходило, что на него здесь станут смотреть как на жениха.

Любопытно, что сказала бы на эту записку Дина? Вероятно, то же, что ответил паренек: городок — это не город. В маленьком местечке чуть увидят, что парень два-три раза прошелся с девушкой, тут же начинают толковать о помолвке.

Он так привык к прогулкам втроем, что даже как-то растерялся, когда вечером накануне его отъезда Фрума вдруг оставила их с Диной вдвоем, сославшись на неотложные дела. Они оба растерялись, и он и Дина, у обоих было такое чувство, будто их бросили в глухом незнакомом лесу и они сами должны оттуда выбираться. Дина остановилась посреди шоссе и, казалось, не знала, идти ли дальше или повернуть назад.

Не странно ли, подумалось ему тогда, столько времени и с таким нетерпением дожидался он этой минуты, а когда она наконец наступила, не знает, что сказать, точно Фрума все еще следит за ними. Стоит ему дотронуться до Дининой руки, как его пальцы наливаются свинцом.

— Какой чудесный вечер сегодня!

Он произнес это так, словно хотел проверить, не разучился ли он говорить.

Дина не ответила.

Так они шли, рядом и все же на некотором расстоянии друг от друга, не заметили, как дошли до леса, от леса повернули назад, к мостику, от мостика опять к лесу...

Ощущение, что Фрума все время следит за ними, не оставляло его и тогда, когда они свернули в переулок около Дининого дома и присели на заднем крылечке.

Чуть веяло влажной свежестью лугов, речной прохладой, которую вместе с теплой пылью доносил сюда из-за шоссе

бродячий ветерок. Квакали лягушки, предвещая светлую, лунную ночь. Над улочкой лежала полоса темно-синего неба, усеянного далекими звездами.

Голова, что ли, у него закружилась, когда загляделся на звездное небо, но выпрямиться он уже не смог. Голова его упала на Динины колени, и все исчезло вокруг: домишки с темными окнами, полоска звездного неба. Он почувствовал такую слабость, что без Дининой помощи так и не смог бы оторвать голову от ее колен. Он нашел ее руку и слегка прикоснулся к ней губами. Дина не шевелилась. Опершись головой на дверь, она молча смотрела вверх, на далекие звезды. Ее всегдашняя, как бы приросшая к губам, улыбка была полна печали.

— Дина...

Нет, это не его голос.

— Дина... — повторил он тем же чужим голосом.

Дина наклонилась, близко-близко. Все, что он хотел только что сказать, вдруг забылось. Что-то он шептал, отыскивая дрожащими губами ее плотно сомкнутые губы, прохладные щеки, закрытые глаза, стройную упругую шею. Но что шептал, он не слышал, не мог слышать, слишком громко стучало его сердце.

— Не надо... Прошу тебя, не надо...

Так шумело в голове, в висках... Он не понял, Дина ли это сказала, или он сам себе говорил это, расстегивая пуговки ее легкой блузки.

— Цалик...

Дина не сделала ни малейшей попытки освободиться от его рук. Было что-то в ее голосе, тихом, тревожном, от чего он смущенно опустил глаза и попросил прощенья. Внезапно ему почудились шаги за дверью. Это, должно быть, Динина мать. Сейчас откроет форточку и скажет: «Я сама сегодня просила Фруму оставить вас одних. Доверилась вам, как порядочному человеку, а вы вот что себе позволили».

Что, собственно, он себе позволил? Если б Дина его не остановила, он, может, и сам бы остановился. Но тогда бы его не занимало, отвернулась Дина, застегивая блузку, или нет. А теперь занимает, очень занимает. Но она, кажется, совсем о нем забыла. Может быть, она сейчас встанет и уйдет, совсем уйдет, навсегда, а он так и будет тут сидеть, на крылечке... Неожиданно Дина, словно ничего не случилось, сама положила его голову к себе на колени и, как прежде, низко наклонилась к нему.

Он еще успел подумать: «Это она меня испытывает, перед тем как проститься», — но тут у него пресеклось дыхание, и он опять пересохшими губами искал в темноте ее нежные руки, разгоревшееся лицо, гибкую шею, шептал что-то на ухо. А Дина все тесней прижималась к его шепчущим губам и все переспрашивала, что он сказал. Она увлеклась этой игрой, как ребенок. Он столько раз повторил: «Я тебя люблю. Очень люблю». А она все никак не могла расслышать. Видно, для того она и прижималась так тесно, чтобы услышать это еще и еще раз.

Узкая полоса неба над улицей потемнела, звезды поблекли.

— Скоро начнет светать, Цалик.

Он сел, огляделся и снова положил голову к ней на колени.

— Я пойду. Мама, наверно, уже беспокоится.

Ни в голосе, ни в том, как она разбирала кудри, упавшие ему на лоб, он не почувствовал желанья подогнать ото, намекнуть, что пора прощаться. Она лишь напоминала, что ночь не вечно же будет длиться. Луна и звезды подернутся пеплом рассвета, солнце подожжет верхушки деревьев в лесу, а они и не заметят этого. Так чего же он ждет? Почему сидит молча? Ему больше нечего ей сказать? Или он боится сказать это вслух? Тогда пусть, как прежде, шепчет ей на ухо, а она, не признаваясь в этом ни ему, ни самой себе, будет, как прежде, из невнятных, отрывочных звуков складывать слова, которых ждет от него так жадно и так боится, чтобы они были сказаны вслух, потому что тогда пропадет их тайный, их сокровенный смысл. Он снова потянулся к ней и вдруг спросил: