Повести, рассказы
Шрифт:
После того как Цаля это понял, его уже не удивило, что Дина, когда он спросил, не уехать ли ему завтра, ничем не показала, что хочет его задержать.
Если б он тогда действительно уехал...
— ...Вы все еще здесь? Скоро ворота пора закрывать.
Перед Цалелом Шлифером стоял старый человек с усталыми, погасшими глазами. Тот самый, что после Дининых похорон уже не в первый раз присаживается рядом на камне и на все вопросы, которые Цалел Шлифер задает судьбе — что есть человек и зачем жить человеку, если он обречен, — отвечает с глубоким равнодушием к нему, к самому себе, ко всему, что было и будет:
— Прах и суета сует.
Теперь Цалел Шлифер смотрел на него так, точно никогда его не видел, и ждал, что старик назовет себя, скажет, кто он, зачем сюда пришел и чего ему надо.
Но на этот раз старик
А Цалел Шлифер продолжал сидеть у могильного холмика с вкопанной в еще свежую землю дощечкой, на которой было указано, что здесь покоится Дина Роснер, и знал, что стоит ему закрыть глаза, как он снова увидит Дину рядом с собой и снова она заставит его по крупице собирать в памяти все, что произошло с ними после того звездного вечера на палубе парохода.
У себя в комнате, где стены сверху донизу увешаны ее портретами, он ни разу не видел ее такой, какой она видится ему здесь. Может быть, мешает окно, около которого она прилегла отдохнуть в позапрошлый вторник, а когда он через несколько минут окликнул ее, уже не ответила.
— Суета сует и всяческая суета...
Цалел оглянулся.
Никого возле него не было. Не сам ли он это сказал? Уж не готов ли и он поверить, что все сущее и грядущее подобно кораблю на воде, облакам в небе, которые проносятся, не оставляя следа, и что не над чем задумываться, нечего вспоминать, не о чем горевать? Местечко, лес, шоссе за речушкой, даже она, Дина, которую он, сидя здесь, среди могил, видит перед собой каждый день как наяву, — может быть, все это ему лишь мерещится, может быть, он сам все это выдумал?
Вот он снова идет сюда, кладбищенский сторож, опираясь на свою палку, как на посох странника. Наверно, опять станет утешать его словами Экклезиаста...
И все равно он придет сюда завтра и послезавтра и, сидя у свежего холмика среди могил, снова и снова станет вспоминать все с самого начала: как много лет тому назад ленинградский студент Цаля Шлифер ехал через темный сырой лес, как Иоэл-балагула остановил подводу у заезжего двора с бледным огоньком в окошке, как вечером на шоссе он первый раз встретил Дину... И точно так же, как сегодня, он и завтра, и послезавтра будет здесь сидеть, не мешая своей памяти оживлять все, что произошло с той первой встречи до прошлого вторника. Потому что для него, пожилого человека, жизнь памяти была теперь единственной опорой.
Сидя у могильного холмика, он снова переносится на пароход, которым они с Диной тогда возвращались в город с лесистого острова, и снова задумывается над тем, что было бы, если бы он уехал на следующий день...
10
Но о том, что могло бы случиться, если б он на следующий день уехал, Цаля, проснувшись рано утром от ярко светившего в окно солнца, не думал и не мог думать. То, что на долгие годы разлучило его с Диной, произошло несколькими днями позже, почти перед самым отъездом, когда ему казалось, что Дина уже забыла или, по крайней мере, простила ему нелепую отговорку, — мол, как он мог уехать с Этл, если его вещи остались у Дины... Действительно, получалось, что только из-за вещей он и не уехал тогда. Ни разу за те несколько дней, что он еще пробыл у них в гостях, Дина об этом не вспомнила, как бы давая тем самым понять, что смотрит на его отговорку как на случайно вырвавшуюся глупость. Это и в самом деле было глупостью. Глуно и необдуманно было также спрашивать У Дины, когда они сходили с парохода, не уехать ли ему завтра. А что бы он сделал, если б Дина ответила — уезжай?
Дина, гордая красавица Дина, могла вчера и так ему ответить. Когда они вернулись с прогулки, домашние, видимо, сразу заметили, что в темно-серых глазах Дины появился холодный синеватый блеск, а с детски полных губ исчезла улыбка. Первый, разумеется, заметил это веселый и шумливый Годл и не преминул на это намекнуть.
Передавая Дине ключи от городской квартиры ее дяди, который выехал на дачу, Годл сказал:
— Не забудь только запереть Цалю на все семь замков. Если он здесь потеряется, тебе и Иоэл-балагула не поможет.
Почему-то Цале показалось, что именно его Годл имел в виду, вспомнив вдруг зимний вечер на заснеженном полустанке. Годл, по-видимому, хотел этим сказать, что Цаля заблуждается, полагая, будто Дина осталась такой же, какой была в местечке, и что своими письмами и
— Взбредет же тебе в голову! — вмешалась тихая, печальная Ханця, которая делала вид, будто не замечает размолвки между Диной и Цалей. — Настоящий человек всюду виден, что вы на это скажете, Цаля?
— Конечно.
Если б Цаля не ответил так решительно, Годл, вероятно, не пошел бы с Диной его провожать, хотя она просила зятя об этом, ссылаясь на поздний час и ночную темноту. Но это, разумеется, было не более чем предлогом. Разве не было темно вчера ночью, когда она его провожала, и разве не возвращалась она потом одна? Да наконец Цаля сам проводил бы ее домой. На этот раз он постарался бы запомнить улицы и переулки, по которым они пойдут. Годл, очевидно, сразу догадался, что не из-за боязни возвращаться одной Дина зовет его провожать Цалю, но ему это было безразлично. Однако умолчать о том, что Цаля так решительно признал правоту тещи, Годл не мог, и, чтобы сказать ему об этом, он и пошел с ними.
Как только они закрыли за собой дверь, Годл стал доказывать, что прав все-таки он, только он, а не Ханця: человек в городе — это иголка в стогу сена, а он, Годл, не хочет быть такой иголкой, вот потому он и не переезжает в город из железнодорожного поселка, где они с женой обосновались вскоре после свадьбы; даже в командировки ездит он сюда неохотно, хотя у него здесь полно родственников, не говоря уж о том, что у Ханци, у тещи то есть, он чувствует себя как дома.
Что-то еще рассказывал веселый и шумливый Годл, привел при этом вычитанную где-то притчу о мертвом льве и живой лисице, но Цаля почти не слушал его. Еще до того, как они вышли на длинную улицу, ведущую к светложелтому двухэтажному особняку с узорчатым балконом, Цаля про себя решил: если Годл, который чуть ли не слово в слово пересказывал все, что он, Цаля, писал Дине о своей тоске по местечку, спросит, не думает ли Цаля, окончив институт, поселиться в местечке, значит, нечего сомневаться: Годл действительно читал его письма к Дине. Дина, должно быть, сама давала их ему читать, чтобы потом советоваться с ним. Видно, она не верит, что Цаля, окончив институт, поедет работать в местечко, если, разумеется, к тому времени там найдется для него работа. Она, должно быть, думает, что он писал это только для того, чтобы вернуть ее из города в местечко. Ну что ж, Цаля не станет отрицать, он, конечно, хотел бы провести эти несколько вечеров с Диной в местечке, сидя на ступеньках какого-нибудь крыльца, а не на балконе, висящем над шумной городской улицей, как это было вчера вечером в первый день его приезда. И вместо того, чтобы плестись по этой пыльной улице, он, конечно, предпочел бы брести вместе с Диной по шоссе, вслед за луной забираясь все глубже в ночной лес.
Думая об этом вчера вечером, Цаля верил, что он, выросший в большом шумном городе, сможет на всю жизнь поселиться в местечке, в то же время понимая, что один, без Дины, он бы и года там не выдержал. Полюбившиеся ому уютные домишки с красными ставнями и дощатыми крылечками, пропитанные пряными запахами местечковых блюд, через неделю-другую, вероятно, надоели бы ему вместе с деревянным мостиком, пыльным шоссе и кваканьем лягушек у дремлющей речки... Цаля это знает, и все же он благодарен Годлу за то, что тот заступается за местечко, говорит о нем с такой же любовью, как Цалины родители, рассказывавшие ему в годы его детства о своем местечке как о чем-то самом прекрасном на свете. Если б он даже знал, что Годл восхищается местечком лишь ради того, чтобы понравиться ему, Цале, которого уже давно считает своим родственником, Цаля все равно не перебивал бы его. И как хорошо, что Годл не плетется в стороне, а сразу же встал между ними, и Цаля может не опасаться, что случайно прикоснется к Дининой руке. Если б они с Диной шли рядом, он бы, конечно, не в силах был удержаться, рука сама потянулась бы к ее руке. А вчера от Дины всего можно было ждать, она оттолкнула бы его руку, и это еще больше отдалило бы их друг от друга. Тогда он наверняка не простил бы себе, что приехал к ней. Нет, не случайно он сравнивает ее с «Незнакомкой». Дина и в самом деле осталась для него незнакомкой, может еще в большей степени, чем прекрасная дама Крамского. О той он знает, по крайней мере, все, что рассказывают экскурсоводы в картинной галерее. А что он знает о Дине? Может быть, Годл ему расскажет?