Повести, рассказы

Гордон Самуил Вульфович

— Ну, а твой Цаля, как я понимаю, не из таких, что поедут без билета. Да еще попади без билета в вагон, не каждый кондуктор и пустит. Подождем вечернего поезда.

— Сколько верст отсюда до следующей станции? Если вы меня сейчас же туда не отвезете, я пойду пешком. Тпру! Остановите лошадь, реб Иоэл! — И она выскочила из саней.

— Сумасшедшая! Да ты понимаешь, что говоришь? Отсюда до той станции не меньше чем тридцать верст.

По тому, как она отошла от саней и стала вглядываться в серую утреннюю даль, Иоэл понял, что конец и в шестьдесят верст не мог бы ее теперь остановить.

— Эх вы, местечковые девушки...

Это было сказано не столько ей, Дине, сколько сидевшему в

санях пассажиру, который приехал сюда ненадолго из большого города, — на всякий случай, пусть знает заранее. С нею-то Иоэлу нечего было толковать, он лишь спросил:

— Хоть на два часа надо коняге дух дать перевести? Ну ладно. Пускай час. Через час я за тобой заеду. Только потеплее оденься. Сегодня крепкий мороз. Боюсь, градусов как бы не двадцать, а то и с лишним.

И вот их сани встретились...

Какое ему дело до того, что подумает Иоэл, что скажут в местечке, — сейчас он велит Иоэлу остановить буланого и с Диной на руках пустится идти по широкому белому полю.

— Да, Диник?

Он в первый раз назвал ее этим детским уменьшительным именем. Теперь он всегда будет ее так называть: Диник.

Из-за Дининого зятя Годла короткий зимний день тянулся невыносимо долго. С той минуты, как они вернулись, он не оставлял их с Диной одних, чуть ли не сторожил каждый их шаг. Совсем как Фрума когда-то. Но чего, собственно, этому Годлу надо, что за счеты он сводит с ним, с Цалей?

Наконец Ханця отправила Годла к себе, и больше они в тот вечер не видели ни веселого бухгалтера, ни его молодой жены с ребеночком на руках, ни тихой, печальной Ханци.

На столе была приготовлена керосиновая лампа, но он не давал Дине зажечь ее, а когда полоска лунного света скользнула с пола на печку, у которой они стояли, он подошел к окну и опустил занавеску.

В соседней комнате так же громко и отчетливо, как вчера в деревенской хатенке, отсчитывали минуты большие стенные часы, и, как вчера, их тиканье складывалось в слова и имена. Как он ни сопротивлялся, часы уже несколько раз продиктовали ему: «Э-тл... Э-тл...»

Как громко отдается голос часов в доме: «Э-тл, Э-тл».

«Ди-ник, Ди-ник». Это он, Цаля, заглушал своим голосом тиканье часов: «Ди-ник, Ди-ник, Ди-ник».

Подслушала она, что ли, как он препирается с часами, только вдруг, тут же около печки, громко разрыдалась.

— Диник, что с тобой? Ну, Диник?

Еще мгновение, и он начал бы оправдываться, оправдывать Этл, — его остановил голос Дины:

— Что бы ни случилось... Я так боялась, что ты спрыгнул на ходу... Что бы с тобой ни случилось, я тебя не оставила бы... Я была бы с тобой. Всегда с тобой. С тобой. Что бы ни случилось.

Он схватил ее на руки и тут же осторожно опустил обратно на пол.

9

В разгар весенней сессии, когда впереди было еще несколько трудных экзаменов, Цаля, вернувшись из института, нашел у себя на койке письмо, очевидно принесенное одним из товарищей по комнате. Он никогда не читал Дининых писем сразу и теперь тоже не спешил разорвать конверт — так он мог подольше побыть с Диной. Бродить с нею по шоссе, кружить по узким улочкам, посидеть на крылечке, положить голову ей на колени...

Письмо, которое он держит в руке, сейчас наполнит комнату винным запахом сена, раскиданного на лугу около речки, и прохладным дыханием вечернего леса.

Он всегда стремился продлить ощущение праздника, которое приносили ему письма от Дины. С детства канун праздника был ему милее самого праздничного дня. Он заранее готовился к той минуте, когда письмо перенесет его в местечко,

к Дине, и нарочно растягивал время ожидания — на час, на два, на три... ведь это зависело только от него. Но стоит разорвать конверт, и все уже будет зависеть от Дины, он покорно будет следовать за ней. Шоссе с улочками, о которых она вспоминает в каждом письме, всегда оставляют после себя тоску миновавшего праздника. Вот уже полгода, как тоска эта его преследует. Однажды он даже написал Дине, что хотел бы, окончив институт, поселиться у них в местечке, если там найдется для него работа. Неужели он действительно сделал бы это? Да сколько он в этом местечке пробыл? Навряд ли человек, выросший в городе, может долго прожить в местечке. Не через полгода, так через год он уехал бы оттуда, а от Дины он хотел, чтобы она всегда оставалась тамошней. Он ей этого не говорил, но она понимала.

Осторожно, медленно он оторвал край конверта, еще медленней извлек оттуда письмо. Этим заканчивался канун праздника и начинался скоротечный праздник.

До конца он письма не дочитал. Схватил конверт и только сейчас увидел, что обратный адрес уже не прежний и на почтовом штемпеле обозначено название большого города, где жил Динин брат. Надежда, что Дина приехала к брату погостить, а затем снова вернется в местечко, заставила его пробежать письмо наскоро, выхватывая отдельные фразы, он словно боялся, что не успеет дочитать, — может быть, как раз в конце натолкнется он на то, чего ищет, и успокоится. Второй раз он перечитывал густо исписанные странички гораздо медленнее, перечел и в третий раз, читал и все не мог понять, каким образом Динин переезд в город связан с переездом извозчика Иоэла и уборщицы Шейндл на херсонские земли. Что там у них случилось, почему вдруг все начали разъезжаться и почему Липа снова стал напоминать Дине, что у них когда-то было пианино? Почему Дина в прежних своих письмах ничего об этом не писала? Нет, Липа, видно, это просто отговорка. Это брату ее, должно быть, не понравилось, что сестра связалась со студентом. Когда еще он окончит институт, и неизвестно, куда пошлют работать и сколько будет зарабатывать... Выходит, тот же Липа был прав, когда предупреждал, что не для таких, как он, эти барышни из «порядочных семей». Брат, может статься, и Дину устроит в кондитерский магазин, чтобы люди сбегались любоваться ее красотой. А может, он уже успел ей и жениха присмотреть из «порядочной семьи»? Ну, а сама она, сама Дина, которая в трескучий мороз поехала искать его, которая тогда говорила: «Что бы с тобой ни случилось...» Или, едва покинув местечко, она уже обо всем позабыла, эта местечковая Суламифь?

Если б она написала ему хоть двумя неделями раньше, он тут же поехал бы к ней. Зачем? Нечего его об этом спрашивать, не он теперь распоряжается своими действиями. Не он!

Но как уехать в разгар сессии? А после сессии и подавно нельзя, начнутся учения в военном лагере для студентов старших курсов. Может, попытаться сдать экзамены до срока и так выгадать несколько дней? Отвечать он будет на этот раз скверно, профессора удивятся... Все равно, сколько бы ни сидел над учебниками и конспектами, лучше он сейчас не ответит.

Вот он сел готовиться к завтрашнему экзамену, и в тот же миг исчез раскрытый учебник, исчезли схемы, и перед ним появилась Дина. Не одна. Идет под руку с молодым человеком в светлом клетчатом костюме. Они останавливаются у нарядной витрины, потом входят в магазин...

Как Липа мог допустить, чтобы она уехала из местечка? Как вообще могли допустить, чтобы местечко разъехалось, распалось? На Липином месте он стал бы у леса и все подводы заворачивал обратно. Если б Липа это сделал, он, Цаля, простил бы ему, что тот, проходя мимо пианино, словно молотом лупил по выщербленным, пожелтевшим клавишам.