Повести, рассказы
Шрифт:
Перепрыгивая через лужи и бегущие потоки, они вбежали в парк и боковой аллеей добрались до деревянного одноэтажного домика, где Рафаил Евсеевич снимал комнату.
В маленькой комнатке с занавешенным окошком все было пропитано запахами ранней осени. Пахло опавшей листвой, переспелыми яблоками, прохладной сыростью. Дождь словно злился, что они от него сбежали, и все сильней барабанил по крыше, стучал в стекла — вот-вот он их выбьет.
— К сожалению, я не смогу вам ничего предложить, кроме мужского костюма. А впрочем, это сейчас в моде. Снимите туфли и чулки и прилягте на диван. Дождь так скоро не перестанет. Укройтесь хорошенько, чтобы не простудиться. А может быть, выпьете немного коньяку?
Он достал из шкафа бутылку и налил ей и себе по рюмке.
Лина села, взяла рюмку и, чуть прищурив глаза, спросила:
— Скажите правду, что вы обо мне думаете? Только правду. — Она закрыла глаза. — Не знаю, что сегодня со мной. Я никогда в жизни столько не пила. И совсем не опьянела.
— А я пьян. Я еще никогда не был так пьян...
Лина открыла глаза, они у нее странно блестели.
— Разве адвокаты тоже пьянеют? Адвокаты ведь самые трезвые люди на земле, люди, не имеющие дела с луной. Так, кажется? Ну, какой же тост вы предлагаете?
— Если хотите, выпьем за луну, да, за луну, чтоб она оставалась прежней.
— Романтической и таинственной?
— Таинственной она сейчас уже не может быть.
— Что это сегодня со мной? Налейте мне еще... Нет, нет, не надо. Дайте мне, пожалуйста, туфли... Я пойду...
— Куда? Разве не слышите, что делается на дворе?
— Я не предупредила моих соседок по комнате. Скоро час. Они будут беспокоиться, бог знает что подумают. Я пойду.
Рафаил понял, что не его она боится. Она испугалась, что у нее нет внутренней защиты, что ей некуда спрятаться от себя самой. Пустота, которую тогда оставило в ней письмо Генриха, не может ее защитить.
— Я пойду, — повторила Лина, как во сне.
— Прилягте, — Рафаил укрыл ее пледом. — Как только кончится дождь, я провожу вас. Соседки поймут, что вас задержал ливень.
— Боюсь, как бы я не уснула.
— Я вас разбужу.
— Обещаете?
Стоя у занавешенного окошка, Рафаил услышал Линин уставший, сонный голос:
— Знаете, я часто возвращаюсь к тому, что вы мне сказали на обрыве. Помните? Иногда я, кажется, готова согласиться с вами, что единственная и настоящая любовь лишь та, которую человек сам придумывает для себя, и эта призрачная любовь, как мечта, всю жизнь следует за ним. А иногда я думаю, что любовь, если она настоящая, не может оставаться только мечтой...
Вскоре Лина уже спала. Рафаил выключил свет и снова подошел к окошку, прислушиваясь к шумящим под дождем деревьям. И вдруг тьма в комнате обрела неимоверно страшную силу. Она оттащила его от окна, повернула лицом к дивану. Последние два-три шага, словно пропасть, отделяли его от Лины. Кружилась голова, а сердце стучало так громко, что казалось, сейчас проснется весь дом.
— Лина!
Он не знал, вслух ли он произнес ее имя или про себя, но хотел, чтобы она проснулась.
Темнота в комнате уже не отпускала его от себя. Она склонила его над диваном... Еще мгновение... И вдруг он увидел себя во дворе под ливнем, не понимая еще, как он здесь очутился, кто его сюда привел.
Теперь, подумал Рафаил, на суде он не будет так часто ссылаться на то, что чувства руководят человеком. Какими бы сильными ни были чувства, человек все же руководит ими. И этой победой над собой он сохранил для себя любовь, настоящую и единственную, которая отныне будет следовать за ним, как мечта.
И, словно все еще боясь темноты в комнате, Рафаил уходил все дальше и дальше от дома, подставляя пылающее лицо холодному проливному дождю.
18
С тех пор как Лина проводила
Лина дважды отдыхала на том же курорте и в том же санатории, но Рафаила больше не встречала. Возможно, что и он не раз проводил там свой отпуск и, конечно, тоже разыскивал ее, хотя, простившись на аэродроме, они знали, что больше никогда не встретятся, и не скрывали друг от друга, что встретиться боятся.
И вот однажды — было это осенью, субботним утром, когда Генрих ушел в филармонию, а Ира в институт, — тихо и как-то неуверенно зазвонил телефон. Лина сняла трубку и чуть не выронила ее из рук.
— Где вы? Не слышу, дорогой мой. Откуда ты звонишь?
Голос Рафаила слышался издалека, доходил до нее с трудом. После каждого слова голос его обрывался, исчезал, но она слышала его дыхание, тяжелое, отрывистое, как у человека, который от кого-то бежит, за которым гонятся.
Из всего того, что Рафаил ей рассказал, Лина поняла лишь одно: в городе, где он живет, недавно установили телефон-автомат, откуда можно звонить сюда, и кончилось это тем, что он завлек Рафаила к себе в кабину и не выпускал, пока тот ей не позвонит. Вот Рафаил и звонит. Он не забыл, что она сказала ему тогда: если он захочет позвонить, пусть звонит ей домой в субботу утром, она в это время одна, — муж по субботам работает, дочь учится. О себе ему рассказывать нечего. Жизнь идет своей торной дорожкой, наверно так же, как и у нее. Позвонил он, чтоб услышать ее голос, и, если можно, пусть сыграет ему сонату, которую она играла тогда, в новогоднюю ночь. Он помнит, что она ему однажды сказала. У них телефон — аппарат с длинным шнуром, его можно переносить из комнаты в комнату. А то, что соната длинная, неважно. Он запасся монетами.
Лина рассмеялась:
— Никто, кажется, еще так дорого не платил за то, чтобы послушать «Лунную сонату» Бетховена.
— Сыграйте, прошу вас, очень прошу тебя.
Лина придвинула к пианино стул, положила на него телефонную трубку, и все, что в эту минуту ее окружало, исчезло во мраке ее сомкнутых глаз. Она сейчас видела перед собой высокий обрыв и на самой его вершине, под светлой пыльной луной, — себя и Рафаила.
С этого дня Лина по субботам ждала звонка Рафаила, как ожидала в детстве наступления праздника. И когда, бывало, услышит в трубке его далекий прерывающийся голос, Лине было достаточно притронуться к клавишам, чтобы увидеть возле себя Рафаила, увидеть, как они стоят над обрывом, оглушенные волнами разбушевавшегося моря...
1972
ПЕРЕУЛОК БАЛШЕМА
1
На ступеньках крыльца выкрашенного в голубой цвет дома со стеклянной верандой, около которой выставлена старая мебель для продажи, сидит Ита, полноватая пожилая женщина, и варит на треноге варенье. Между Итой и ее внуком Давидкой, укрывшимся с аккордеоном под тенью густо разросшейся вишни, все время идет как бы скрытая игра. Давидка то и дело пытается украдкой сыграть между этюдами, заданными ему учителем, мелодию какой-нибудь песенки. Но бабушка начеку и не спускает с внука глаз, дирижируя время от времени поварешкой и отбивая музыкальные такты: «И раз, и два, и три, и четыре... и раз, и два, и три...»