Повести. Рассказы
Шрифт:
А дверцы уже открывались, женщины садились в машину.
Сергей отвернулся. На Катино посеревшее, осунувшееся лицо он не посмотрел, точно вовсе забыл о ней.
Остаток пути ехали молча.
— Огромнейшее вам спасибочко, — сказала Соня, прощально улыбаясь Кате. В сторону Сергея она не посмотрела.
Зато он проводил ее уязвленным, больным взглядом.
Он нашел ее очень скоро. Это уж само собой.
Соня трудилась на должности медицинской сестры в физиотерапевтическом кабинете пансионата «Красный сокол» или, скажем, «Вешние воды». Коротковатый
Кушетки кабинета физиотерапии были жестки и узки.
— Вам спокойно! Мышцы бедер и ягодиц полностью расслаблены! — рычал за хилой стенкой неутомимый психотерапевт на беззащитных доверчивых пациентов.
В прошлом у Сони было детство, оскверненное родительским пьянством, был ранний гнусный опыт мужского внимания, было хамство и насилие как норма отношения меж людьми. Очень хотелось для себя иной жизни — с прохладным запахом чистого постельного белья, с тугим стуком теннисной ракетки о пушистый мячик, с одеждой не штопаной-перештопанной в пятый раз и в том же месте, и чтобы подбирать небрежным жестом мягкую полу шубы, садясь в автомобиль.
Сергею было понятно все это. Ах, как хорошо он понимал Соню, ах, как хорошо понимала его она, ах, как хорошо понимали они друг друга — ну, просто умереть и не встать: созданы друг для друга.
И разве не разумнее, не честнее разве прийти к Кате и эдак задушевно, доверительно, смело брякнуть с порога: прости, звезда моя, прощай, или ты сама не видишь, девочка моя оголтелая, мое вранье, твоя любовь, ключи на гвоздике в прихожей буду помнить всегда, набросать еще кой-какие подходящие слова, нечто успокоительное, истерико-смягчающее.
Но когда перешагивал злосчастный порог немилого жилища и вступал в напряженно дрожащее поле женского сумасбродства, ее блаженства, ее игры, разум и честность пасовали: они были здесь неуместны. Торжествующая животная нежность ее глаз была трудно отличима от ненависти. Правильно, правильно Катя сказала в ту ночь — «кровью венчанные». И от этого теперь — никуда?
Дорога бежала навстречу, ровно уходила под колеса. Рядом на сиденье лежали запечатанные пачки чистой бумаги, выданные Кате на службе, две коробочки лент для пишущей машинки и новая порция работы — рукописные тексты позапрошлого века.
На губах, готовых улыбаться и петь, беззвучно возникали стихотворные строки и обрывались на полувздохе, вольно перетекали друг в друга, завершаясь компромиссным «та-та, та-та».
А за окнами — запах пыли, прибитой дождем, целеустремленный полет глупого осеннего листа, дети в школьном обмундировании, отягощенные ранцами и портфелями… Есть в осени первоначальной короткая, но дивная та-та…
Катя подвела машину к воротам, вышла отворить, а потом, уже вернувшись, собираясь сесть за руль, обнаружила вяловатую человеческую суету на дороге возле леса, недалеко от участка, в той стороне,
Апельсиновые безрукавки дорожно-строительных рабочих, тусклая униформа каких-то других рабочих. Грузовичок с откинутым бортом, зубастая, печально склоненная голова экскаватора.
Они там трубу какую-то прокладывать собирались. Их бригадир, прораб или кто он там был, кругленький, вежливый, обстоятельный, заверил Катю, что все будет по-аккуратному, по-быстренькому… заборчик?.. да, заборчик придется двинуть, но совсем чу-чуточку, а после на место поставим, а как же ж иначе, все будет нормалек, дочка, ты не переживай.
Бригадир уважал хозяйское чувство порядка.
Катя нервно позвякивала на ладони связкой ключей.
Луна, как соглядатай, сквозь деревья заглядывает в сад, сырой и синий. Дождь будто бы прошел в саду: так ослепительно блестят листьями кусты.
Сергей вонзает в землю лезвие лопаты.
Яма перед глазами, под ногами бездонна и черна. На дальнем ее краю на корточках сидит Катя, прижав к коленям остренький подбородок, и улыбается бессмысленно, как блаженная.
Лопата взрезает землю со стеклянным звоном. Монотонное паденье капель — с мокрых листьев, что ли? — невыносимо. Невыносимо — собственное дыхание, предательское, неостановимое. Звуки ударяются о ночную тишину, твердую, плоскую, как стена, и гулко отлетают, множась, расползаясь.
Из тишины приходит неблизкий мягкий шорох автомобильных шин и ровный звук мотора.
Импровизированная могила, наконец, открыта. И Катя медленно поднимается, чтобы помочь Сергею. Босые ноги ее перемазаны влажной землей.
А звук мотора приближается и стихает.
Катя наклоняется, протягивая вниз руки, но так и застывает в полупоклоне, глядя безумными, нежными глазами куда-то за спину Сергея, и все улыбается, улыбается.
Пот, стекая по лбу, жжет глаза. Сергей бесполезно облизывает пересохшие губы.
С усилием, обреченно, он все же поворачивает голову: с той стороны забора, о забор небрежно облокотясь, стоит Романов. Он смотрит дружелюбно. Кажется, сейчас он улыбнется и приветливо кивнет Сергею, как дачный сосед — дачному соседу. А на дороге — машина с отворенной дверцей, и машина эта отчего-то Катина старая «Волга».
— Пора, — произносит ласковый настойчивый Катин голосок. — Пора. Время уходит.
Сергей открыл глаза.
Ночь. Удивленное терпеливое Катино лицо. Истерзанное одеяло на полу.
Сел. Вытер ладонью мокрый лоб.
— Чертовщина какая-то, — сказал хрипло.
Сон отодвинулся, забываясь почти сразу, — только этот невыносимый звук остался — капли воды все падали и падали монотонно. Сергей понял, прислушиваясь: это в кухне из неплотно завернутого крана.
— Пора, — сказала Катя.
Луна катилась в облаках, влажная, как человеческий глаз, съеденный бельмом. Листья блестели зеркально. Но тишина сада была другая, не та, что во сне, живая, отвечавшая шагам, прикосновениям, движениям.