Повести
Шрифт:
Лжедимитрий стоял, прислонясь к зеленым печным изразцам, рыжий, вихрастый, быстро и криво дергая бровью.
– Я исполню все...
Речь его внезапно стала искусной и гладкой; говоря же с боярами, он прост и груб.
– Я исполню все... Помощь папы привела меня к престолу, ибо святая римская церковь указала мне верный путь. Молю лишь, чтоб его святейшество и впредь не оставил меня без своего благоволения. О, как много я испытал и сколь еще велик передо мною труд!.. Долгие годы жил я один со своею тайною думою. Переходя реки вброд, пускаясь вплавь, как дикая птица, чутьем,
Туго схваченный в бедрах кафтаном, он ходил взад и вперед, упершись в бок правой рукою. Аббат тихо подвигался за ним по палате, и две белые точки высветлялись в его глазах.
– Я ушел на Дон, в таборы, - продолжал Лжедимитрий.
– Пищаль и коса на длинном древке были оружием нашим. Татары угоняли коней - тучи стрел свистали над моей головой... И вот бог увидел мою правоту: в Польше нашел я приют и помощь. И теперь хочу строить отчую землю, чтоб все у нас как за рубежами было...
Аббат быстро сказал:
– Надобные вам для строения крепостей и прочих дел люди имеются в Риме. Все они - слуги католической церкви, но их можно одеть подобно мирянам, чтобы того не узнал народ.
– Добро!
– молвил Лжедимитрий.
– А то бояре мои ничего не знают...
Пратиссоли медленно удалился, довольный и важный. Солнце било в лицо Лжедимитрию. Волосы его встали дыбом и пламенели. Он смотрел вслед аббату, по-прежнему упершись в бок рукой.
В палату вошел тайный секретарь царя - пан Гонсевский. Он привез письмо от воеводы Сандомирского и пана Бучинского. Войдя, склонил голову и держал ее так все время, пока царь читал письма. Складки жира полезли за тугой ворот поляка, когда он заговорил:
– Господарь обещался пану Бучинскому назавтра, как придет в Москву, дать его людям по тыще злотых. И господарь им того не дал.
– Дал им столько, что они всего проесть не могли. И сверх того дам, коли надобно...
– Еще пан воевода сказывал: если господарь не отдаст дочери его Пскова и Новгорода, ясновельможная панна не сможет вступить с ним в брак.
– Обещался я, - сказал Лжедимитрий, - и слово свое держу твердо. Чего надобно пану воеводе еще?
– А памятует ли господарь, что брату панны Марины отойдут Сибирь и земли самоедов?
– И о Сибири памятую.
Боярин князь Григорий Шаховской появился в дверях. Он был сутул, живоглаз. Неровная, хлопьями павшая на волос седина оканчивала низ темной бороды белым клином.
У Лжедимитрия играл лоб и криво подергивались брови. Гонсевский переменил речь:
– Пан Стадницкий прислал господарю дивного коня, называемого Дьявол. То - лучший во всей Польше аргамак...
Царь скоро отпустил его. Шаховской заговорил не спеша, смотря по углам, нет ли еще где поляка:
– Государь, многие крестьяне в голодные лета сбежали от помещиков по бедности, и о тех крестьянах дворяне теперь бьют челом - сыскивать их хотят. Указ надобен.
– Вестимо, указ.
– Да вот, государь...
– Шаховской заговорил еще медленнее,
_______________
* Литвою в Московском государстве XVI - XVII веков называли Польшу.
Лжедимитрий с хрустом выбросил вперед руки. Одна была немного короче другой.
– Ни единой пяди в Литву не дам!
– Да еще про езовитов, что наехали нынче, неладно толкуют. Опасаются, не станешь ли христиан в латынскую веру перегонять.
Царь топнул ногой.
– Езовитов не хочу! Веры не трону! Латынских школ в Москве не будет!
– Та-а-ак-то...
– недоверчиво протянул Шаховской.
– О запасе ратном, государь, што прикажешь?
– В Елец ратного запасу возили бы вдоволь. Летней порой хана будем воевать.
Боярин, стоя уже в дверях, тихо промолвил:
– А все лучше - отъехали б скорее от Москвы поляки: не было б в народе шатости, смуты...
– Ступай!..
Едва Шаховской вышел, Лжедимитрий ударил кулаком по стольцу, где было тонко выбито море и корабли шли с клубившимися парусами.
Он в щепы разбил столец...
3
"...Которые крестьяне бежали в голодные годы, а прожити было им
мочно... и тех, сыскивая, отдавати старым помещикам... А про
которого крестьянина скажут, что он в те голодные лета от помещика
сбрел от бедности, и тому крестьянину жити за тем, кто его голодные
лета прокормил, а исцу отказати: не умел он крестьянина своего
кормити в те голодные лета, а ныне его не пытай..."
Опять, как при Годунове, бредут Ивановской улицей в Кремль. Шумит место челобитчиков - Боярская площадка.
Только нет у крыльца столов. С утра идет снег, пушит тульи бобровых шапок, звенит поземкой у стен, налипает на цветочную слюду оконниц. Царь с боярами стоя принимает челобитья. С ними рядом - Молчанов, сеченный при Борисе кнутом, поляки, Шаховской и "милостиво" возвращенный в Москву Шуйский.
Вот дочитан дьяконом указ, и, красные с морозу и гнева, спорят дворяне-истцы, крестятся и гомонят челобитчики-крестьяне.
Сухой снег дымится у ног царя. Он неловок и хмур; глядит вниз на гладкие свои бархатные сапоги с подковами, плохо слышит докучные слова жалоб:
– Стоит, государь, у меня, у сироты твоей, в деревне Струнине, ротмистр пан Микула Мошницкий, и лошади, государь, его тут же у меня на дворишке стоят... И взял у меня тот пан насильно сынишку моего Ивашку к себе в табор, и сам приезжает еженощно, меня из дворишка выбивает да пожитки мои грабит, и от того, государь, пана я, сирота, вконец погиб...
Крестьянин отдает дьяку челобитную - его место тотчас занимают другие люди.
– Сироты мы твои, государь, деревни Александровой, Бориско Степанов да Петрушко Темный. Приезжают к нам ратные люди польские и наших людей бьют и грабят. А ныне из них берут с собою мальца по два, по три, и те ребята кур, гусей и утят крадут. А чтобы воровство их было незаметно, они тех кур и гусят зовут польскими именами: куренка они "быком" называют, утенка - "немецким государем", а гуся - "копченою сельдью". А начнешь с них спрашивать - говорят: "Спроси копченую сельдь".