Повести
Шрифт:
...Борис не читал (он же был "грамотного учения не сведый"). Пальцы быстро перелистывали связку. Расспрос мамки Волоховой чернел скорописью на листе:
"...Разболелся царевич в середу... а в субботу, пришодчи от
обедни, велела царица на двор царевичу итить гулять, а с царевичем
были она, Василиса, да кормилица Орина, да маленькие робята жильцы.
А играл царевич ножичком. И тут на царевича пришла опять та ж чорная
болезнь, и бросило его о землю, и тут царевич сам себя ножом поколол
в горло, и било его долго, да
_______________
* Показание Василисы Волоховой, мамки царевича Димитрия Ивановича, об обстоятельствах его смерти в Угличе.
Он бросил листки в укладку. Долго стоял, приложив руки к груди; засмеялся:
– Скажут бояре: "Бориса судом божиим не стало..." Эх, служилые мои, чаяли вы себе от меня большого жалованья!..
– и пошатнулся: к голове сильно приливала кровь.
Спеша и хромая, спустился в палату. Семен Годунов быстро шел навстречу.
– Вести, государь!..
– завидев его, крикнул боярин и не докончил.
Борис упал.
– Патриарха!.. Клобук!..
– сказал лишь, и отнялся у него язык.
Сорока сороков разом зазвонили во всем теле царевом. Кровь текла из глаз, ушей и носа. Боярин, вопя, бежал из палаты. И, руша тишину, близился отовсюду топот ног...
Ковер был толст и нагрет солнцем сквозь мутную слюду оконниц. По голубому полю цвели птицы и травы. Неловко подвернув ногу, лежа, б е ж а л царь по тканому полю. И было ему невдомек, почему земля и травы - над головой, а небо - внизу.
Шел чин пострижения. Патриарх в лазоревой ризе склонялся над Борисом.
...Однажды сокол сбил ему дикого коршака. Расклеванная птица забилась с острым человечьим криком. Тогда впервые не стало сердца... "Бог с ним, с коршаком!
– подумал Борис.
– Ахти мне, сколь еще много нынче дела!.."
Травы жгли и щекотали шею - отрезанные волосы падали за бобровый ворот.
Едва подали ему монашеский клобук, он умер.
В Крестовой палате стояли бояре. Доктор Фидлер, подойдя к ним, сказал:
– Государь ваш был тяжко болен - страдал водянкой от сердечной болезни.
– Судом божиим его не стало!
– молвил, крестясь, Семен Годунов.
К дверному косяку, дрожа и сутулясь, приник Федор.
– Щука умерла, а зубы остались, - вдруг шепотом сказал кто-то, и лица бояр стали злы и красны.
Было три часа пополудни. Народ, по обычаю, громко вопил и плакал. А на крестцах и площадях уже читались "прелестные" Лжедимитриевы листы:
"...Меня, господаря вашего прироженного, бог невидимою рукою
укрыл и много лет в судьбах своих сохранил, и яз, царевич, великий
князь Димитрий Иванович, ныне приспел в мужество... иду на престол
прародителей наших.
...А как лист на дереве станет разметываться, - буду к вам
государем на Москву"
Ч а с т ь в т о р а я
ЗА РУБЕЖОМ
ПЕРСТЕНЬ АЧЕНТИНИ
Я поднимаюсь на кровлю
Айя-Софии, и мне внятен язык ветра и
облаков.
Гафиз
1
Джерид - опасная джигитовка на Атмайдане,
– Еми-Али только окривел.
Селом Топ-хане шел Еми-Али - местом, где выливают пушки. Множество их, черных и гладких, лежало у воды.
Матросов-новичков обучали корабельной службе. Над людьми на веревках висели овощи. "Репу крепи!" - раздавалась команда, и неловкая рука крепила парус. "Капусту отдай!" - кричал начальник, и матрос поспешно отдавал конец.
Знакомый каикчи повез старика на другой берег.
Веселая корма плясала на зыбях. Зеленым семихолмием вставал Стамбул. На галере турок с сизым, как боб, носом пил кофе. Чашка в его руках дымилась, похожая на цветок. Из воды вылетел шумный веер весел.
Каикчи пристал к галере. Старик взобрался на палубу и подсел к турку. У Еми-Али были длинные волосы, лицо в сетке морщин и брови бритые, как у дервиша. Ему подали кофе. Потом каикчи повезет турка и Еми-Али в Стамбул.
Водоносы шли им навстречу, неся тяжелые кожаные мешки.
– Вода свежа, - кричали они, - как начало человеческой жизни! Запасайтесь в засуху. За мешок - деньга!
Спуск от Адрианопольских ворот привел путников к оконечности сераля. Оттуда снова подъем, и у мечети Сулеймана дорога уперлась в невольничий рынок - Аурит-базар.
Еми-Али, толмач, рассказчик и завсегдатай кофеен, посредничал на Аурит-базаре.
– Эффенди Гиссар, - сказал он, - ты будешь стоять в тени и курить, а я тем временем побегаю на солнцепеке. Невольники будут у тебя мигом пророк дважды не объедет на своей кобылице рай.
У входа на рынок продавали голубей. Три голубя, один за другим, исчезли в небе, выпущенные Гиссаром, - таков был обычай: прежде чем купить человека, турок выпускал на волю птиц.
За каменной стеной тянулись похожие на курятник клети. Женщины стояли в них, закрытые картинно пестрыми платками либо фатой. Напротив теснились невольники. Каждый раз перед началом торга купцы читали молитву за здоровье султана. "Не надо спешить, - смеясь, говорил Еми-Али, - не надо спешить и уподобляться петухам, клюющим ячменные зерна".
Он отобрал невольников: двух горских черкесов и одного русского Ивашку, которого привез Мус-Мух. Гиссар осмотрел будущих гребцов: согнул им руки в локтях, велел широко открыть рты и каждому постучал чубуком о зубы.
Глашатай объявил цену.
– Слаб. Не куплю, - сказал Гиссар, указывая на Ивашку.
– Эффенди!
– возразил толмач.
– Цветок алоэ ждет двадцать лет, пока улыбнется солнцу. Скажи, когда Еми-Али обманывал тебя?
Толмач приблизил к Ивашке лицо, косясь большим и страшным глазом. На руке русского он заметил перстень. Однорукий бородатый старик был вырезан на широкой дужке. Цепкие пальцы потянули перстень. Ивашка с силой толкнул в грудь толмача.