Повести
Шрифт:
"Что это?" - спрашивал себя Франческо, робея под синим до темноты девичьим взглядом. И вдруг ему вспомнилось: на тихом, далеком берегу Бренты - другое, столь непохожее лицо!
Франческо подошел ближе. Взглянув на него невидящими глазами, она высоким голосом пропела:
Шуме, гуде, дубровою иде,
Пчелонька-мати пчелоньку веде...
И снова взглянула, как бы смотря сквозь него в степь, через дорогу.
– Эй, кто она?
– окликнул Франческо стоявшего на гумне деда.
Старик медленно подошел, снял шапку и проговорил:
–
– За что ее мучат?
– Да вишь, дело какое, - заговорил старик.
– Жила она с матерью своей у князя на селе - по своей охоте. И похолопил их старый князь, да взял Марью княжой сын Пётра к себе для потехи. Мать ее царю о сем деле челом била. И с той поры мстит княжой сын девке. А сама она сказать ничего не умеет, потому что лишилась ума.
– Давно так?
– Да с месяц, не боле. Все пасека чудится ей, пчелок видит, сердешная, да друга своего Ивашку кличет. А Ивашка тот, Исаев сын Болотников, жалобу ей писал, да што с ним сталось - неведомо, должно уморили.
– Чье это село?
– спросил Франческо.
– Телятевских князей. А стоят они за царя Бориса. Нынче на рать снарядились; завтра с вотчины пойдут в поход. Да ты, знамо, видел старого князя: вон он где - на юру лютует.
– И старик махнул рукой в сторону церкви.
Стриж чиркнул над гумном. Острый, горючий визг ударил в небо.
Франческо взглянул на прикованную Грустинку и вдруг, словно чего-то испугавшись, вскочил в возок и велел гнать лошадей прочь.
6
"...Грех ради наших... бог попустил... литовского короля
Жигимонта: назвал вора беглеца, росстригу Гришку Отрепьева, будто он
князь Димитрий Углецкий... А нам и вам, всему миру о том подлинно
ведомо, что князя Димитрия Ивановича не стало в Углече в 99
году...*, а тот расстрига - ведомой вор, в мире звали его Юшком
Богданов сын Отрепьев и, заворовався, от смертные казни постригся в
черньцы..."
_______________
* По старинному русскому летосчислению, то есть в 1591 году.
В Москве подле самых теремов убили черную лисицу. Один купец заплатил за нее девяносто рублей.
Город запустел.
Воеводы стояли под Кромами. Оттуда приходили скверные вести. Росли с каждым днем слухи. Все чаще вспоминали стрельцов, которые видели ехавший по небу возок. В нем сидел поляк: он хлопал кнутом, правил на Кремль и вопил.
Челобитчиков гнали батогами.
Царя более никто не видел.
И от всего этого народу становилось страшно.
Пришли вести из Сийского монастыря. Боярин, прозванный "правым ухом царевым", известил Бориса:
– Романов Федор Никитич стал жить не по монастырскому чину: всегда смеется неведомо чему да говорит про птиц ловчих и про собак, а што у него в уме - никто не знает.
Царь устало кивнул, спросил:
– А боле ничего не говорит Федор?
– Говорит: увидят еще, каков он впредь будет.
–
– Не он ли и Гришку научил царевичем назваться? Эх, бояре!..
Апреля в тринадцатый день царь собрался на богомолье, но выхода ему "за грязью" не было.
День начался так: из-под Кром прибыл гонец.
Воеводы, извещала отписка, вели осаду оплошно.
Шереметев и Шуйский только "проедались", стоя без дела, а Салтыков-Морозов, "норовя окаянному Гришке", велел отвести от стен пушечный "наряд".
В полдень - еще гонец. Боярские дети смутили многие земли. Братья Ляпуновы с сподвижниками своими поднимали новые города.
Борис послал за Федором. Царевич принес сделанный им самим чертеж царства.
Суровый пергамен блекло расцвел красками - баканом, голубцом, немецкою охрой. Чернели города и люди. Мохнатыми червями змеились рубежи.
Борис закрыл ладонью отпавшие земли. Руки не хватило. Царь положил обе ладони...
"Земля моя!" - прохрипел он, и ногти его в двух местах вдавились в пергамен. Федор, бледный, пытался отнять у него чертеж.
Потом был стол.
Царь вышел в парадном платье, в золотых наплечниках - бармах, с державой в руке. Справа от него был Большой стол, слева - Кривой, заворачивавший глаголем в угол. На широкой скамье сидели послы.
За всеми смотрели стольники. Они должны были говорить, чтоб ставили и снимали блюда.
Бояре сидели "по роду своему и по чести", а не по тому, кто кого знатнее чином. У среднего стола застыл дворецкий. Чашники, с золотыми крест-накрест - нагрудными цепями, подошли к царскому месту и, поклонившись, удалились попарно, обходя вокруг поставцов.
Борис много ел и был весел.
Бояре сидели молча.
С надворья темью налетела непогода.
Унесли кривые пироги, зайцев в лапше, лосье сердце. Налили ковши старым, стоялым медом. Семен Годунов что-то шепнул царю.
– А ты мне не докучай, Семен Никитич!
– сказал Борис.
– У меня нынче радость.
– И, тотчас встав, ушел наверх, в высокий терем.
В палате стало темно...
– Таково-то!
– сказал царь, отворяя теремное, украшенное резьбой оконце.
Острый тучевой клин раскраивал небо на медное и голубое. Над рекою, золотея и шумя, ниспадал слепой, бусовый дождь.
Далеко было видно поле, монастыри, вилась дорога в Коломенское.
Тут он пускал на птиц соколов... Однажды сокол сбил ему дикого коршака... "А покосы сей год будут добрые, - подумал Борис.
– Да и к потехе поле весьма пригодно..."
Внизу, у стены, рвал тишину докучный звук: то у Портомойных ворот бабы стирали ветошь.
Он затворил оконце, отошел от него и сказал вслух:
– Царь Федор, хорошо ты, умираючи, молвил: "Уже время приспело, и час мой пришел..."
Он отпер укладку, достал из нее связку сшитых тетрадью листов. Потом вынул из аптечного поставца сулею. В горлышке торчала втулка с резным единорогом...