Поющая в репейнике
Шрифт:
Голубцова пытается обнять Павла.
Он хватает пальто с вешалки, начинает одеваться, скорбно глядя перед собой.
– Ладно, в самом деле, наладь тут все, поговори со своим протеже по душам. Что-то меня несет, как Остапа. Извини. До созвона.
Он холодно касается Маниной щеки и, сдернув портфель с пуфика, уходит.
Маня идет в гостиную, садится на диван, смотрит на мрачное лицо Трофима, рассеянно следящего за мельканием картинок на экране.
– Тосик, я хочу с тобой поговорить.
– О Супине? – спрашивает он,
– Почему о Супине? Вы сговорились меня изводить друг другом?!
Она берет пульт и выключает телевизор. Трофим откидывает голову на кресло, закрывает глаза.
– Я хочу спросить у тебя, не находил ли ты нотариально заверенный документ?
– Алину дарственную? – Седов говорит, не открывая глаз. – Я ее не находил, потому что всегда знал, где она находится, и спрятал в день смерти тетки.
– Чтобы… уничтожить? – шепчет Маня.
– Нет, чтобы предъявить в нужное время, через полгода. У меня были сомнения, что документ доживет в целости и сохранности до вступления законной наследницы в права.
– Ты думал, что я откажусь от Алиного подарка?
– Я и сейчас так думаю, Маня. Я не прав?
– Да, ты прав. Чужой человек не может владеть тем, что принадлежит другому. У этой квартиры есть истинный наследник.
– Чужой человек не может мазать пролежни и выносить горшки за беспомощным мужиком! Вот что не может делать чужой человек! Если он, конечно, не монахиня или сестра милосердия. Которые, кстати, тоже служат небесплатно. Тарифы можешь посмотреть на сайте Мил-точка-ру.
Трофим резко дергается в кресле, разворачивает его, отъезжает к окну.
– Если мы будем играть в эту никчемную игру «свои-чужие», то тогда я прошу тебя, уезжай отсюда и не приезжай, пока не придет срок соблюсти все формальности. Дарственная в надежном месте, и воля Али, конечно, будет выполнена, – металлическим голосом произносит Трофим.
– Ты гонишь меня? – в тон ему говорит Маня.
– Нет, я хочу, чтобы всем было удобно. Я… не хочу никому мешать, быть обузой. Неужели ты не понимаешь, как это все невыносимо, как унизительно?! – голос Трофима дрожит и срывается.
Маня подходит к нему, кладет руки на плечи.
– Ну, значит, так. Я продам эту квартиру летом, когда она станет моей, и отвезу тебя в Америку, в Антарктиду, к черту на рога! Куда надо, чтобы только попытаться поставить тебя на ноги. А там уж избавлю тебя от своего присутствия.
– Маша! Это все никчемность, мираж. Я не встану. Я буду сидеть в этом «бесподобном» кресле, как на троне, пока не сдохну от тоски! Зачем ты делаешь вид, что не понимаешь этого? Зачем?!
Маня отворачивается, запрокидывая голову, чтобы не дать слезам воли, чтобы не зареветь в голос. Она держится из последних сил.
– Я не могу больше спорить. Я устала спорить с двумя взрослыми, упрямыми, жестокими мужиками. Слабаками! Дьявол вас со всем возьми.
Она бежит
– Хочешь сидеть и оплакивать себя – сколько угодно! А я буду действовать. И попробуйте мне только с Супиным помешать!
Маня выходит в коридор, шуршит курткой, визжит молнией на ботинках. Но через несколько мгновений заглядывает в комнату:
– И не вздумай вылить свой ночной кефир в раковину. Узнаю – убью! Раньше твоей тоски.
Трофим закрывает руками заплаканное лицо и улыбается. От накатившего вдруг теплого, благодарного чувства к этой смешной и отважной женщине. Самой лучшей на свете.
Оказавшись на улице, Маня хватается за телефон.
«Звонить Павлу и просить, чтобы он вернулся за мной? Нет, нехорошо. И не хочу я говорить с ним, объясняться. Нет у меня никаких больше сил. Приеду позже как нечаянная радость». Она вдруг принимает неожиданное решение: находит в списке контактов телефон врача и нажимает вызов. Абонент долго не отвечает. Наконец раздается глухой заспанный голос.
– Ой, Валерий Иосифович, простите, я вас разбудила. Вы ведь с дежурства, – тушуется Голубцова.
– Нет, ничего, а кто это?
– Это Голу… Это Седова! Только один вопрос – выписка Трофима Евгеньевича готова?
– Да, можете забрать ее хоть сегодня, если так уж торопитесь.
– Спасибо, огромное спасибо!
Маня смотрит на часы. Шесть вечера – как раз самое «больничное» время для посетителей. И Голубцова, стянув потуже на шее шарф, направляется к метро.
Сегодня эти казенные стены не кажутся ей безнадежно тоскливыми. Чистенько, светло и даже уютно: мягкие кожаные кресла в холле, огромный телевизор, живые цветы в вазончиках – вон какие свеженькие и умытые, не то что бух-столовская пальма, доживающая, похоже, последние дни.
Маня здоровается со знакомыми сестрами и нянечками, которые улыбаются ей по-родственному, и подходит к ординаторской. Но тут видит, что из ближайшей палаты выходит Роза. Маня кидается к ней.
– Тетя Розочка, и снова – здравствуйте!
Нянька вздрагивает, смотрит испуганно, поправляя марлевую повязку на лице.
– Я вот за выпиской. И… хорошо, что мы встретились, я бы хотела все-таки спросить у вас… – тараторит Маня.
– Ой, мне совершенно некогда, совершенно! Очень тяжелый больной и вообще, – машет рукой нянька.
– Послушайте, Роза, я хочу сказать вам откровенно: ваше поведение мне кажется не просто странным, а несколько… диким и неприличным. Мы знакомы с Павлом Ивановичем давно, дело у нас идет к свадьбе, и я очень счастлива, что этот человек…
И тут нянечка хватает Маню за руку:
– Так вы не расписаны с ним? Нет?!
– А при чем тут это? Живем мы вместе, и штамп в паспорте ничего не изменит.
Роза увлекает за собой Маню. Они вбегают в процедурную, слепящую чистотой и резким холодным светом.