Поют черноморские волны

Крупаткин Борис Львович

А пока мы были озабочены выполнением приказа. Обстановка сложна и тревожна. Прямо на нас лесом, без дорог, отходили части соседнего полка. По пятам за ними шли войска противника. Тут же оказался штаб нашей дивизии со всеми документами и полевой госпиталь с тяжелоранеными. Отходить дальше — значило обречь на уничтожение множество людей, поставить под угрозу госпиталь.

Весь день из разрозненных групп наших солдат и офицеров, выходивших из-под обстрела, мы спешно формировали взводы, роты, назначали командиров, политруков, пополняли вооружением.

Контратака

должна была начаться с рассветом. Весь наш замысел строился на том, чтобы нанести удар с трех сторон, создать видимость окружения и заставить противника хоть немного отступить. За это время части приведут себя в боевой порядок, а госпиталь сумеет отойти в дальние тылы.

Детальный план операции быстро разработали штабники дивизии, а мы всю следующую ночь готовили бойцов к атаке. Приглушенно говорили о Ленинграде, о партии, о семьях и детях; обстрелянные солдаты давали советы новичкам… Я всматривался в лица бойцов. В полумраке хорошо были видны только глаза, я видел в них раздумье и печаль, холодный блеск гнева, лихорадочные искры ненависти.

К группе бойцов, которую назвали ударной, подошел командир роты Долгих.

— Как жизнь, орлы? — привычно спросил командир, оглядывая знакомые лица и присаживаясь на пенек.

— Живем правильно, товарищ командир! — ответил негромкий густой голос… В блеклом свете нарождающегося дня я разглядел пожилого солдата. Он сидел на земле, опираясь на винтовку. Каска, сдвинутая почти к затылку, открывала высокий лоб, глаза посажены широко, слегка приплюснутый нос, отбрасывая по сторонам глубокие тени, подчеркивал заостренные скулы.

— Живем правильно, — медленно повторил он и, как бы заканчивая прерванный разговор, добавил: — Здесь наше место, и другой дороги у нас нет… Верно я говорю? — неожиданно обратился он к молоденькому солдату в непомерно большой каске, сползающей на глаза. — Правильно, служба? — повторил он и звонко щелкнул по железу каски.

Солдат смущенно улыбнулся:

— Верно…

Бесшумно пошел мелкий дождь, тревожно зашептались листья деревьев. Я подсел к пожилому бойцу. Мы познакомились. «Егор Иванович», — назвал он себя по-граждански. Рабочий из Каменска-Уральского, добровольцем воевал в финскую войну, доброволец и теперь.

Раздалась негромкая команда, бойцы сосредоточенно расходились на исходные рубежи.

Над фронтовым лесом занималась заря, освещая сломанные березы, криво срезанные верхушки сосен — следы недавнего артиллерийского налета.

Тяжело вспоминать об этой атаке. Дорогой кровью спасли мы жизнь раненых товарищей. Я видел, как, падая, схватился за густую ель Толя Киприн. Пригибаясь к земле, мы с Егором Ивановичем добрались до моего друга. Ползком, волоча Киприна по земле, удалось нам оттащить его за пригорок. Но Толя был уже мертв. Я поцеловал холодеющий лоб друга, взял его полевую сумку, набитую книгами. Мимо, по лужам, полз в тыл за медикаментами санитар. «Сдайте в политотдел», — попросил я его, вручая сумку Киприна.

— Генерал! — закричал вдруг Егор Иванович и бросился вперед. На лесной дороге бой перешел в рукопашный. Руководил им высокий

подвижный офицер. Бойцы теснились вокруг него, наседая на немцев.

Все это я разглядел на бегу, догоняя Егора Ивановича. Да, это был генерал Соболев, начальник штаба дивизии.

К нам присоединились еще десятка два солдат, видимо, из резерва, и мы с ходу включились в бой… Началось преследование отступающего врага.

Только тот, кто сам участвовал в штыковой атаке, знает, как благодатен отдых после непередаваемого напряжения рукопашного боя… Мы окружили генерала. Он снял каску, пригладил рукой седые волосы. Соболев был очень смущен и усталым голосом стал подробно объяснять, что действовал он неправильно, лично участвуя в бою, вместо того чтобы руководить им.

Его недослушали, раздалось дружное «ура!» в честь одержанной маленькой победы. Генерала бережно качали.

Дождь стих, солнце щедро позолотило лес. Начинался новый фронтовой день — день тревог, надежд и ожиданий.

После этого боя я расстался с Егором Ивановичем и встретился снова с ним глубокой зимой 1941 года.

Наши части освобождали Тихвин — ключ к городу Ленина в стратегических планах немцев. Мы наступали в составе Северной оперативной группы войск. Стояла задача — форсировать реку, закрепиться на берегу, подавить все огневые точки врага и обеспечить переправу танков и артиллерии для удара на Тихвин с севера.

Бои шли уже на другом берегу реки, противник не прекращал ожесточенных атак, стремясь любой ценой выбить советские части, сбросить их с высокого берега. Но основные свои огневые точки немцы скрывали, коварно готовили неожиданный шквал огня, если мы попытаемся форсировать реку. Разведать расположение вражеской системы огня было очень важной задачей.

Темной ночью группа командиров и политработников во главе с генералом Соболевым начала переправу к нашим войскам на противоположный берег.

Противник открыл беспорядочный обстрел реки…

В густой тени высокого берега нас ожидал Михаил Долгих — теперь уже комбат, с группой бойцов. По глубокой траншее, под беспрерывным обстрелом мы добрались до КП головного батальона. Генерал решил на месте ознакомиться с обстановкой и найти возможность переправить войска. Мы с комиссаром батальона пошли к бойцам и заночевали в одной из рот.

Через два-три дня картина стала ясной, и генерал совершил обратный опасный путь по льду — предстояло готовить большую операцию. Я оставался в батальоне Долгих.

После полуночи пошел густой снег. Мы с комбатом стояли за укрытием на первой линии наших позиций. Вглядывались в ночную мглу… «Знаю я их», — хмуро бросил Долгих и приказал усилить наблюдение за противником.

Видимо, сказались бессонные ночи: я начал дремать. Разбудило жужжание полевого телефона.

— Смены не будет до конца, — говорил комбат. — Знаю, что трудно, но иначе нельзя… Что нового?.. Передаю трубку на запись. Бувайте здоровы.

Трубку взял дежурный связист и, приткнувшись к замаскированному фонарю, стал что-то быстро записывать, время от времени приговаривая: